Приглашённая - Юрий Милославский

Графику, созданную в исправительных учреждениях, Нортон Крэйг добывал у родственников заключенных – преимущественно жен и матерей. Как правило, эти рисунки были частью – или приложением – к письмам из тюрем. Работы узников, обычно выполненные шариковой ручкой с тонкими стержнями, отличала тщательная, филигранная техника при малых размерах, отчего разглядывать их надо было долго и с близкого расстояния. Изготовленные случайными любителями, которым, оставайся они на воле, не пришло бы на ум заняться изобразительным искусством – у них были другие увлечения, – экспонаты Нортона Крэйга обнаруживали если не художественный талант их авторов, то несомненный страстный порыв, свойственный наговору и заклятию. Чем подробней и настойчивей были прорисованы и неумело отштрихованы даже наиболее бесхитростные объекты, вроде женских грудей, ножек, причудливо сопряженных половых органов, тем большее приворотное очарование в них содержалось и тем настойчивей они приковывали к себе взгляд посетителя. От некоторых из этих картинок было невозможно оторваться без усилий: в них присутствовали выраженные симпатические свойства.

Кроме прелестных, но однообразных, начисто лишенных оригинального содержания «предметных каталогов», куда входили все основные части человеческого тела, годные для половых наслаждений, нередко встречались и достаточно сложные сюжетные композиции самого странного свойства. В настенной, открытой части экспозиции наиболее прихотливым из них делать было нечего, и Нортон помещал их в солидные кожаные альбомы с вытисненной бронзовой монограммой галереи. Так, мне была показана коллекция из двух дюжин писем заключенного, адресованных сестре. Автор их в мельчайших подробностях изобразил свое возвращение из тюрьмы к неверной супруге. По жанру это был своеобразный «немой» комикс, но мне он показался в чем-то сродни плетению сюжетов на античных вазах или символике на торсах наших профессиональных блатных, которых я достаточно повидал в молодости.

Привожу последовательное краткое описание данной серии.

Герой появляется внезапно. Его встречают охваченные ужасом домашние: сама изменница, ее любовник и пятеро детей: три девочки, из которых одна уже не ребенок, и двое мальчишек дошкольного возраста. Младенец женского пола лежит в своей кроватке; дитяти не больше шести-семи месяцев. Изменница пытается сделать вид, что необыкновенно рада супругу, но он резко отстраняет ее и она летит на пол; при этом заголяются ее соблазнительные ноги и одна из бретелек платья спадает с плеча, открывая сосок. Любовник мешкает, и герой наносит ему удар, от чего тот лишается сознания. Затем он привязывает обмякшее тело к креслу. Разрезает на бедняге штаны и холостит его. Окровавленный тайный уд соперника герой бросает в физиономию неверной жене, продолжающей полулежать на полу, упираясь затылком в угол. Перейдя к детям, которых он, возможно, отказывается признать своими, герой начинает с того, что вынуждает старшую удовлетворить его первую похоть. В дальнейшем им затевается оргиастический шабаш. Постепенно в него втягиваются другие действующие лица трагедии, за исключением умершего или пребывающего в беспамятстве любовника, неверной жены и младенца. Оргия всё длится, и в ходе ее герой поочередно убивает прочих участников, складывая их трупы у ног изменницы, так что она оказывается почти погребенной под чудовищной грудой. Напоследок, герой обращается к рыдающему младенцу. Он извлекает его из постели, берет на руки – и принимается подбрасывать. Вскоре малютка перестает плакать и начинает смеяться. Мы видим ее под самым потолком. Ее костюмчик покрыт кровавыми следами, оставленными на нем ладонями героя. Снова и снова подбрасывает он смеющееся дитя. Мы невольно ожидаем страшной развязки. Герой, придерживая несомненно чужого ребенка на сгибе левой руки, правой хватается за нож и подходит к изменнице. Та молит его о пощаде. Герой отдает ей нож рукоятью вперед. Она медлит, но вскоре принимает решение. Вскочив с пола, она вонзает лезвие в сердце кастрированного любовника. И наконец, герой и прощенная с младенцем в коляске покидают жилище, ставшее прибежищем мертвецов. На последнем рисунке все трое изображены со спины: муж и жена идут по пустынной улице, над которой восходит солнце [16] .

Помню, что я был немного озадачен, но позволил себе только поинтересоваться, во что станет этот альбом, хорошо ли расходятся такие картинки, кто их покупатели и тому под. На вопрос о цене Нортон не ответил, а насчет остального сказал, что галерея относится к категории бесприбыльных корпораций. Действительно, просидев до обеда в «Старых Шляпах», мы не дождались ни одного посетителя, хотя день был воскресным. Это означало, что продаж у Нортона нет практически никаких, а заработки ему идут от каких-то иных занятий, а может быть – от благотворительных фондов. Как вскоре выяснилось, я не ошибся.

Произведения узников, очевидно, составляли меньшую часть экспозиции. Основное место занимали работы бездомных. Эти-то работы Нортон Крэйг получал непосредственно от художников, которые, в большинстве случаев, создавали свои рисунки по его заказу.

Поскольку с галереей «Икар» косвенно связаны все дальнейшие события, вследствие которых я и предпринял свои записки, мы остановимся на ней и на ее владельце чуть подробнее.

Нортон Крэйг был рослым и здоровенным детиной, лет сорока с небольшим, а то и меньше. В нем чувствовалась, быть может, скандинавская, «варяжская» кровь; блондин, с исключительно светлого окраса голубыми глазами, в неизменной своей потертой каскетке с длинным изогнутым козырьком (род бейсбольной кепки), в застегнутой до последней пуговицы куртке и заправленных в низкие сапоги с темными латунными пряжками хлопчатобумажных штанах, он выделялся прежде всего внушительной и отдаленно-грозной медлительностью. Нашему уличному стилю (он же – стиль спортивного бара или клуба с распивочной и девицами), напротив, свойственна подчеркнутая бесшабашность мимики, телодвижений и, в частности, походки. Эта манера некогда считалась (и была) специфически негритянской, берущей свое происхождение от особого плясового ритма, который так легко и незаметно вселяется в сынов и дочерей черной расы и, всецело охватив человека, уже не оставляет его, покуда плясун не теряет (или сознательно не покидает) природной своей воздушности, которую не в силах преодолеть даже значительная тучность. Но сегодня воздушная разнузданность моторики (равно приобретенная и врожденная) практически утратила всякую зависимость от цвета кожи.

В обращении Нортона Крэйга отсутствовал даже самый минимум жестикуляции, вообще хоть какого-нибудь соматического сопровождения и подчеркивания произносимого: даже при самом оживленном обмене словами ни пальцы его, ни брови не изменяли той позиции, в которой застал их собеседник.

Само по себе выражение его мясистого, но довольно бледного лица, пробриваемого не чаще, чем дважды на неделю, представлялось скорее приятным именно своей ненавязчивостью, отсутствием намека на любую мыслимую гримасу оно ничего не провозглашало: ни каких-либо предупреждений быть поосторожнее, ни собственного – дурного или скверного – настроения, ни реакции на окружающее.

Однако даже самый легкомысленный встречный, наверное, не соблазнился бы на неблагопристойность или грубость по отношению к Нортону Крэйгу – не из прямой боязни, а потому, что весь облик его выводил подобные действия из пределов допустимого.

Насколько утомляла меня добровольная обязанность приятельского общения с Джорджем, настолько любопытен был для меня Нортон Крэйг. И он, казалось, испытывал ко мне добрые чувства. Я был радушно им принимаем всякий раз, когда бы я ни попадал в район Дилэнси, – а посещать его следовало, как правило, днем, не позднее трех-четырех часов пополудни, т. к. в сумерки Нортон отправлялся – цитирую – «навещать своих подопечных»: бездомный люд, из среды которого выходили его пасомые – создатели графических листов для экспозиции в галерее «Икар» – «Старые Шляпы». Нортон возился с ними до глубокой ночи, большей частью пешком проделывая достаточно длинные концы, бывало, что и за пределами острова Манхэттен.

Я считал для себя неловким выяснять у него, где же собираются на ночлег эти удивительные племена; удивительные, потому что при полном внешнем сходстве с людьми не-бездомными, они столь разительно отличаются от них, точно у нас нет общих предков. Это я успел заметить еще задолго до посещений галереи «Старые Шляпы» – и данное открытие относится к тем немногим, которые мне удалось совершить самостоятельно.

Разумеется, я поспешил сообщить о нем Нортону Крэйгу. Выслушав меня, он заметил, что ощущения мои кое в чем справедливы, но по своему неведению я не могу их верно истолковать. Всё дело в точке отсчета: бездомные появились на Земле много прежде не-бездомных, так же как, например, нагие – предшествовали одетым. Вернее будет сказать, что не-бездомные произошли от бездомных. Из этого следует, что возвращение к состоянию бездомного есть возвращение к истокам. Более того: вся история человечества при беспристрастном рассмотрении описывается в категориях войны бездомных предков с не-бездомными их потомками. В этой войне победа осталась за не-бездомными. Тому есть причины, но останавливаться на них он, Нортон Крэйг, не видит толку; впрочем, «ты, Nick, кажешься достаточно сообразительным, и, если у тебя найдется желание и досуг поразмыслить, всё необходимое ты отыщешь самостоятельно». Да это и не важно. А важно то, что на филогенетическом уровне в каждом не-бездомном – гнездится базовая область бездомного, т. е. первоначального человека. Века доминирования не-без-домной культуры выработали в ее носителях подсознательный ужас, отвращение и самую настоящую ненависть к предкам, т. е. к бездомным. Психологически это настолько просто, понятно и доступно, что останавливаться на такой ерунде нет никакой необходимости. Но стоит не-бездомному очутиться вне пределов его привычной, но чуждой его пращурам культуры, как бездомная основа начинает мало-помалу пробуждаться, брать верх, становиться доминантной – и в этом заключается главная опасность для культуры не-бездомных. Ее мощь велика. О каком-либо реванше, возмездии не может быть и речи. Вновь скажу: ее мощь велика – но не безгранична. Она, сама того не желая, ежедневно и ежечасно пополняет ряды бездомных, но число их при этом не увеличивается, оставаясь на определенном уровне. Почему? – Да потому, что срок жизни бездомного в пределах развитой культуры не-бездомных составляет не свыше восьми-де-вяти месяцев. Во всяком случае, осень-зиму большинство их не переживает. И это не находится в зависимости от употребления ими наркотиков или алкоголя. Культура не-бездомных пригодна только для них же. Всех других она так или иначе убивает. В ноябре-декабре бездомные начинают болеть. Любая их болезнь ведет к летальному исходу. Если их не найдут, они погибнут от воспаления легких, или от желудочных инфекций, или от чего угодно. Но чаще они не выдерживают и сами приходят в ночлежки. Оттуда их забирают в отведенные для них больницы, где царствует 100-процентная смертность.