Приглашённая - Юрий Милославский

Это означало, что я мог быть относительно спокоен. Если в редакции от меня не откажутся, я буду вынужден снимать со счета не более 5–7 тыс. в год. Продолжайся всё в том же духе, я нимало не стал бы беспокоиться: навряд ли мне предстояло далеко отойти от 70–75-летнего рубежа, поэтому денег должно было хватить, – к тому же стариковское медицинское обслуживание, а затем и минимальное возрастное пособие мне гарантировались. Но это были расчеты без хозяина: я вполне допускал, что мой журналистский заработок вскоре сократится и его достанет разве что единственно на квартирную плату, которая также неизбежно и стремительно пойдет вверх.

Поэтому я счел за лучшее загодя обсудить положение с нашим давнишним бухгалтером-налоговиком – или «наложницей», как предпочитала каламбурить моя Катя, – разбитной уроженкой Днепропетровска Миленой К-с, чьи дом и канцелярия располагались в Бенсонхерсте, Бруклин.

До Нового года оставалось совсем немного, а предшествовало ему западное Рождество. Не желая копить в себе раздражающую меня неопределенность, я сговорился с Миленой о встрече на послеобеденные часы 20-го числа декабря (сужу по отметке на позапрошлогоднем настенном календаре).

Прежде я бывал в Бруклине не реже, чем дважды, а то и трижды в месяц, покупая в тамошних магазинах «русскоязычные продукты» (и этой забавной формуле мы обязаны Кате), до которых она была большая охотница. Интересы ее сосредотачивались прежде всего на копченой и соленой рыбе, ржаном хлебе, глазурованных изюмных сырках и подсолнечном масле.

Сам я был ко всему этому доброжелательно безразличен, но предполагал всё же запастись к празднику российской рябиновкой и взять в одной из «русскоязычных» кондитерских привозной шоколадно-вафельный торт De2lice, какими всегда славился мой родимый город.

Квинско-Бруклинское шоссе было не слишком перегружено, поэтому до сосредоточия необходимых мне магазинов я добрался достаточно быстро. Но прежде чем отправиться в канцелярию Милены, я решил утолить голод в хорошо знакомой мне и, надо сказать, весьма примечательной «русскоязычной» харчевне.

Пристроив автомобиль в переулке, я затеял немного промяться: традиционной прогулки в Асторийском парке по моей занятости сегодня не состоялось. Путь мой пролегал вдоль улицы, застроенной красноватого кирпича двухэтажными особнячками с белыми лепными наличниками и таким же манером облагороженными фронтонами.

Одна из таких построек привлекла к себе мое внимание. По всему было видно, что здесь готовились к свадебному торжеству.

В ожидании новобрачных перед домом был установлен приличный случаю традиционный символ – переносная триумфальная арка, устроенная из белых металлических прутьев, обвитых искусственным газом и искусственными же цветами флердоранжа (fleur d’orange). Газовыми пуклями и флердоранжевыми венками были украшены и размещенные на приземистых постаментах у самого входа в особнячок гипсовые (или цементные) львы размером с крупного домашнего кота. Такие скульптуры очень часто – кое-где со второго дома на третий – попадаются в довоенных кварталах Бруклина или Квинса, т. е. в местах тогдашнего компактного расселения итальянцев и греков.

Арка была не особенно высока – и при виде ее я тотчас вспомнил, как Сашка-первокурсница, на тот раз почти случайно встреченная мною возле университета, в сумерках раннего октября, вся как бы вознесенная на цыпочках от счастливого исступления, читала мне своим низковатым голосом, чуть препинаясь, но твердо, не отказываясь ни от единой буквы, из только что выученной на занятиях Сафо: «Эй, потолок поднимайте, – О, Гименей! – Выше, плотники, выше! – О, Гименей! Входит жених, подобный Арею, – Выше самых высоких мужей!» [14]

Собственно, в таковом воспоминании не содержалось ничего дурного или вредного. Но едва оно распространилось во мне пошире, как тотчас мы с Сашкой сами пошли-пошли-пошли! сквозь эту арку, и при этом нас приветствовали свадебными возгласами и забрасывали какими-то мелкими цветами с пронзительно медовым, переходящим во вкус ароматом. Зрительно, а лучше сказать – сценически, это видение, вероятно, основывалось на известных эпизодах кинофильма «Крестный отец», тем более что кое-какие персонажи его проживали совсем рядом, в Бруклине. Мои мозги не могли бы независимо продуцировать подобные детали; и надо ли говорить, что Сашке формально руку и сердце я никогда не предлагал, да и не мог я тогда и помыслить об этом. Разве во всём том, из чего я тогда состоял, содержались направленные на Сашку некие матримониальные устремления? Боюсь, что нет. В каких словах я просил бы ее об этом? Что мог я предложить? Да Сашка и не пошла бы за меня, взыскуя жениха, подобного Арею, способного снести выпуклым буйволовым лбом и триумфальную арку, и потолок разом с плотниками.

В настоящих брачных церемониях я ни в каком качестве участия никогда не принимал. До отъезда мы с Катей только «расписались». А по прошествии недели от ее нью-йоркского крещения нас крайне скромно и сдержанно, в будний день повенчал тот же интеллигентный батюшка. Венцы над нами придерживали члены его приходского совета, которые намеревались провести в храме свое очередное собрание. Ради нас – притом что мы были знакомы лишь поверхностно – они любезно согласились прибыть загодя, несколькими часами прежде. Эти-то приходские чины и стали нашими свадебными гостями: мы предложили им вместе отобедать в ресторанчике «Дядя Ваня», декорированном копиями старых фотографий, где были запечатлены сцены из чеховских спектаклей.

На чужих свадьбах, куда я бывал изредка зван, мне доводилось появляться к самой трапезе, не зная по-настоящему, предшествовала ли ей брачная церемония, и по какому именно религиозному обряду, т. е. какую веру или разновидность ее предположительно исповедовали жених с невестой.

Мы прошли сквозь арку раз – я был в своем самом изысканном, цвета сигарного пепла, с мельчайшей антрацитовой искрой, костюме-«тройке», купленном «из посылки» в 1973 году, а Сашка – в кружевном, белоснежном и сливочном под фатой, – но вместо того чтобы войти в дом, нас как-то повернуло, и мы точно так же, под те же клики, осыпаемые цветами, пошли вновь; и вновь нас поворотило – и опять мы прошли под этой аркой. И здесь-то я стал подозревать, что в этой невинной и даже чувствительной, с приятной горчинкой мистерии, явленной пожилому и невеселому человеку, есть какая-то гнусность, подлость или, как теперь говорят, – стёб. Чуть только меня посетило это предположение, как скорость наших повторных перемещений и, соответственно, частота их катастрофически возросли. Нас переносило, словно мячики при игре в настольный теннис, когда в ней участвуют слаженные меж собой умельцы; торжественности и степенности как не бывало; кроме того, я осознал, что ростом я, пожалуй, не выше Сашки-невесты, и потому не гожусь в женихи, подобные Арею, – и это отлично понимает и Сашка, то и дело с обычным для нее лукавством посматривающая на меня из-под вуалевой дымки, и все окружающие, которые, как выяснилось, и швыряли нас туда-сюда – с бешеным, икающим хохотом и глумливым визгом. А издалека к нам неудержимо приближался настоящий жених. Он действительно был выше самых высоких мужей, действительно подобен древнему богу войны, и мне нечего было ему противопоставить. Разумеется, Сашка дожидалась именно его. Он и должен был властно провести ее под аркой и скрыться с ней в доме, где всё уже было готово для брачной ночи. А я – как я затесался на эту свадьбу? как я попал в это положение? как не остерегся?

Мое видение продлилось буквально несколько мгновений. Я почти не замедлил шагов, но лишь слегка потоптался возле этого злосчастного красноватого домика.

За ним следовало сравнительно крупное по масштабам этой части Бруклина четырехэтажное здание, с торца имеющее в своем основании скругленный, с овальной выемкой, угол, который выходил на перекресток, могущий даже быть названным маленькой, неправильной формы площадью. В выемке помещалась дверь, что вела в ресторан-кухмистерскую «Паша». Поскольку совсем рядом, по обе стороны от «Паши», действовало сразу несколько восточных харчевен – не то ливанских, не то израильских, не то турецких, – где подавали жаренные в кунжутном масле кругляши из сильно наперченного бобового теста, называвшиеся «фалафел», это же тесто в сыром виде, замешенное (судя по запаху) с толченым чесноком и сильно разбавленное соусом тахини, тушеные баклажаны, куриные шашлыки, шварму и тому подобную снедь, – мне постоянно хотелось посоветовать владельцам нашей кухмистерской поставить заметное ударение на первом слоге ее названия: «Па́ша», чтобы не прослыть «Пашо́й». Но шутку мою наверняка бы не поняли, тем более что по-английски кухмистерская звалась “Paul”.

У «Паши» всё было аппетитно и странно. Он предлагал совершенно особое смешение блюд советской домашней и ресторанной кухни 50-х годов прошлого столетия – с ощутимым южнорусским уклоном. При этом деликатесы отпускались продавщицами-официантками в белых передниках и с кружевными наколками, обладательницами необыкновенно полных ног и таких же лиц, устроенных кто под молодую Раневскую, кто под Целиковскую, кто под Быстрицкую, кто под Нонну Мордюкову. Я бы не распознал их всех, кабы не раскрашенные фотографические портреты, развешанные в фойе кинотеатров моего детства.