Приглашённая - Юрий Милославский

Почти сразу же раздался Сашкин смех, перемежаемый лепетом: «Ой, Колька, ты меня всегда придуркиваешь [ sic! ]…»

Мы с облегчением посмеялись еще немного.

А затем Александра Федоровна с дружелюбной деловитостью спросила:

– Колечка, ты не знаешь, кого надо просить, чтобы вернулась я, которая тебе тогда отказала в подъезде?

Именно в этом роде вопроса я и дожидался от А.Ф. Кандауровой, но был отчего-то уверен, что он произойдет в ней уже после нашей встречи. Т. е. он, вопрос, не явился для меня неожиданностью, я услышал именно то, чего хотел, но услыхав, пришел в смятение.

– Сашка, это называется «ах, где мои семнадцать лет».

– Да; так кого, по-твоему, надо просить, чтобы мы с тобой там опять оказались?

– Как кого? Бога, – преодолев свою всегдашнюю растерянность, непременно возникающую при возглашении Этого Имени вслух, отозвался я.

– Нет, – с уверенностью сказала Александра Федоровна. – Он такого не сделает.

– А что, если сделает? Ты только не забудь, что мы в этом подъезде окажемся такими, как были тогда, и ты опять мне не дашь , и все останется как было.

– Я думала об этом, – твердо и все так же деловито прозвучало в ответ. – Но это все несерьезно. Не надо острить. Нам пора включать рацио. Так кого просить? Ты же знаешь, но не хочешь мне сказать, потому что боишься…

– Чего именно или кого именно я боюсь?

– Ты боишься, что я все-таки не отвечу на твою любовь; это «чего». Это книжная психология на тебя навалилась, Колька. А «кого», – она помедлила, – а «кого» – ты просто боишься мне сказать, кого надо просить; но я и так знаю; и если ты не попросишь – я попрошу сама. Но лучше, чтобы попросил ты – тебе это… удобнее. Попроси, Колечка, ладно? Мне все равно, что потом будет – и… – у нее вновь случилась заминка, так что ей пришлось откашляться, – я это точно знаю, тебе тоже все равно. А то, что тебе будет хорошо в этом месяце или сколько там получится, я обещаю.

Она произнесла « в этом месяце» – с упором на предлог, т. е. как если бы предполагалось наше нахождение внутри чего-либо.

Предел, за которым вещи уже не могут быть называемы своими именами без ущерба для собеседников, располагается намного ближе, чем это принято считать. К описанию (и самоописанию) всего того главного, что с нами происходит, в огромном большинстве случаев привлекаются только смягчающие смыслы и значения. Но как прикажете поступить, если сколько-то значимых вещей, что составляли главный предмет наших бесед с Сашкой, до сих пор не имели своих имен или они были от нас утаены? Во всяком случае, мы их не знали – и я не хотел бы их знать вовсе. Обсуждать безымянное часто бывает делом затруднительным. Но и дерзость в этой деликатной области не окупается.

Уже не в первый раз, по моей, конечно, вине, мы с А.Ф. Чумаковой срывались – и платили за это таким накатом изнеможения, что буквально теряли голос. Я к тому же ловил себя на фыркающих, рыбьих выдохах ртом – при непроизвольном отходе нижней губы; заодно у меня сомлевали конечности.

С Александрой Федоровной, насколько я бывал в состоянии судить, происходило нечто сходственное.

Едва опомнившись, она с какой-то болезненной неприязнью принималась повторять: «Я должна спать, Колька! Спать я должна! Устала я! Ты меня не жалеешь».

Разумеется, я старался уверить ее в обратном, но она перебивала меня: «Нет! Никогда и ни в чем не жалеешь!»

– Откуда это у тебя такое убеждение?! – поддавался я предложенному ей тону.

– Из жизни, Коля, из жизненной практики. Я прихожу на занятия после полного рабочего дня в этом дурацком облархиве вся вымотанная, голодная. Голодная, понял, Колька?! Я – есть – хочу! Почему ты ничего не видишь и не понимаешь?! Когда последняя пара заканчивается – я хочу только скорее до дому добраться! А ты меня караулишь – и тащишь гулять в сад, лезешь зажиматься! Хоть бы ты мне – я не знаю – шоколадку принес, бутерброд какой-нибудь! Ты меня никогда не пригласишь пойти поесть, даже в эту вашу блинную-пельменную, куда вы все ходите. А я голодная! Я голодная!!

Этот вскрик – и этот внезапный переброс в область обитания Сашки и Кольки – оставлял А.Ф. Чумакову (Кандаурову) совершенно без голоса и сил. Переброс меня не удивил нимало, но Сашкины всхлипы становились для моего слуха непереносимыми. В них было столько неутешенного, неискупленного, неизбытого – нанесенного мною – оскорбления, что я начинал с горя умнеть – и замолкал.

По прошествии минуты меня спрашивали:

– Ты здесь? Колька?!

– Здесь.

– Это ты, Колька? Колька Усов?

– Да. Он самый.

– А я Сашка Чумакова, правда, Колечка?

– Правда. А кто ж еще?

– Нашлись, наконец. – И я услышал, как Сашка дважды свободно и счастливо вздохнула.

– Спокойной ночи, Чумакова. Целую тебя, – попытался я распрощаться, но теперь из этого ничего не вышло.

– А куда? – немедленно спросила Чумакова.

– Куда надо – туда и целую. Спи, Сашка, у вас поздно. Спи, а то завтра встанешь засохшая и безуханная .

– Какая?!

– Никакая, никакая, это я пошутил.

– Вот и не шути так, и люби меня как следует, а то я до трех часов ночи не засну, буду переживать, что плохо выгляжу.

– Ты выглядишь классно.

– Не ври. Ты же не знаешь.

– Я вижу, как ты выглядишь. Так в наше время выглядел зефир бело-розовый. /…/

– Колька, когда мы встретимся, /…/ я на каждом поцелуе буду повторять: Колечка, прости меня за все, что я сделала! За все эти годы. Ты меня простишь тогда, хорошо?

– Запросто. – Да и за что, если разобраться?..

Разговоры в названном роде изнурили нас до того, что мы, образно выражаясь, психически обезножели. Оттого и я, и Александра Федоровна испытывали настоятельную потребность в отдыхе, в чем, однако, прямо не признавались.

Я-то кое-как отдыхал – пробегая или степенно прохаживаясь по Асторийскому парку; с некоторых пор у меня вошло в привычку завтракать здесь же, на скамейке. Для этого надобно было по окончании прогулки или пробежки направиться в близлежащую пекарню, чтобы приобрести там по образчику от некоторых ее изделий – бублики с маком, с тмином и семечками. Все это разрезывалось вдоль, смазывалось маслом и подсоленной сырной пастой, а затем, индивидуально завернутое, укладывалось в полиэтиленовую торбочку – вместе со стаканчиком из картонажа под крышкой, наполненным жидким молочным кофе.

Нагруженный провизией, я возвращался в парк.

Если мне удавалось провести у реки не менее двух-трех часов подряд, безостановочный одуряющий переброс помыслов, из чего единственно и состояло мое бодрствование, ощутимо задерживался, теряя в своей калейдоскопической пестроте. В этом заключался мой отдых.

Для Александры же Федоровны давно чаемой ею передышкой стали приятные семейные обязанности: она должна была отправиться с сыном, невесткой и Яриком на две недели к Черному морю, где в одном из крымских поселков ими было снято жилье в маленьком частном пансионате. А.Ф. Чумаковой предстояло заняться внуком, рынком и тому подобным, чтобы «молодые могли как следует расслабиться» (к речевой манере, ею усвоенной, я без труда приноровился, так что мог даже поддерживать беседу в подобном ключе).

То, что у Александры Федоровны был внук, а родители его звались «молодыми», меня не смущало.

Я тревожился о другом.

В одном из полудесятка последних из сохраненных мною в записи диалогов я (после того, как мы хорошенько условились о порядке телефонирования: незамедлительно по устройству семьи А.Ф. на курорте, а затем – каждые три-четыре дня, притом что продолжительность беседы, по само собою разумеющимся обстоятельствам, не могла бы превысить нескольких минут) предложил Сашке внять моим рекомендациям «во исцеление души и тела». Главная из них состояла в том, что необходимо «разбить все хронометры». Сашка изъявила полную готовность обдумать «эту метафору – или цитату, Колька?», сказав при этом, что «биологические часы не остановишь». Я возразил было, что «биологические часы есть точно такая же метафора, как и все остальные часы», но почувствовал, что мы – каждый со своей стороны – отторгаемся от этого разговора, против нашего желания получающего вид пародийной светской болтовни на отвлеченные темы. Я поторопился объявить, что самые важные мои рекомендации – это свежая рыба (лучше всего кефаль и скумбрия), черный виноград и кембрийская голубая глина для наружного пользования; но ее и попить можно.

Мне удалось преодолеть отчаянный пароксизм судорожного балагурства – заболевания, до той поры совершенно мне чуждого и, во всяком случае, несвойственного, спровоцированного исключительными обстоятельствами: предъявленной нам с Чумаковой данностью. В свою очередь, Александра Федоровна, пообещав мне никогда «не вырубать» свою «мобилку/мобильник», отправилась паковать чемодан(ы). Я отложил наушники и, одно за другим, покинул и замкнул все то позабытое, что, уж не знаю, как долго, простояло распахнутым в моем компьютере, а затем – угасил и самый компьютер.