Большая свобода Ивана Д. - Дмитрий Добродеев

Брать новость надо из трех источников. Сомнительное — по боку. Вопросы — к главному редактору. Обычно — американцу. Тональность — сдержанно-критическая, антисоветская, но без чрезмерного пафоса. Короче — новостная рутина. Новостников называют телеграфистами. Ввиду присущей их работе монотонности и ударам по клавишам, напоминающим морзянку.

Напротив сидит немолодой американский редактор Джон. Он периодически засыпает, встряхивается, пишет дальше. Он уже пятнадцать лет в Мюнхене, стал европейцем, терпеть не может Штаты. Говорит, Америка превратилась в «третий мир». Джон все списывает с агентства Рейтер и все равно делает ошибки. Иван предпочитает напрямую брать новости из первоисточника.

Из новостей он выбирает то, что кажется ему приоритетным, быстро шлепает русский текст на компьютере и шлет на принтер. Копи-герл или копи-бой приносят распечатку. Новости идут каждые полчаса. Большие — каждый круглый час, короткие — в половину. Он собирает выпуск за пару минут до эфира и вызывает диктора.

Приходит диктор. Иногда Денис Пекарев, иногда Юра Дерябкин, иногда многодетный израильтянин Бурштейн. Диктор исчезает в кабине. В это время ничто не мешает выйти покурить.

…Курилка, коридор, кантина. Особый мир. Здесь можно почувствовать дух станции. Поспорить, потрепаться, посплетничать. И вернуться за компьютер с чашкой кофе.

Уже после месяца вещания Ивана раздражают слова «демократия», «свобода», «права человека». Они звучат как заклинания, смысл которых давно утерян. И это напоминает ему советские мантры о солидарности трудящихся, о чести, долге и патриотизме.

Вы скажете, тут есть проблема адекватного отображения действительности? Он даже не задается этим вопросом. Он верит в ленинское определение действительности: есть только реальность, данная нам в ощущениях. Соотношение правды и лжи в эфире его не волнует. Лгут все. В девяноста девяти процентах слова даны, чтобы искажать мысли. Вся история современности есть история манипуляции сознанием. Проще всего ничему и никому не верить. И он делает еще один шаг к освобождению от иллюзий.

Очередная ночь… Он, зевая, долбает новости. Тягучая мелодия саксофона звучит по радио «Свобода». Это «49 минут джаза»: заунывные электронные звуки, волчьи завывания, мяуканье и скреб. «Я просто, блин, торчу», — бормочет Иван.

В открытое окно ночным ветерком заносит запах «Куроса». Ивану неприятен гомосексуальный оттенок этих мужских духов. Это значит, что охранник Гюнтер совершает обход вокруг станции, фонариком просвечивает кусты.

Приносит кофе Маша, ночная копи-герл. Ей семьдесят, она живет в Дахау, где был построен целый городок для перемещенных лиц. Сама из Мариуполя, девчонкой вывезли в Германию. После войны осталась здесь. Совсем одна. Не любит немцев, но возвращаться в Совок не хочет. Два раза в год ездит отдыхать в Италию. На станцию приносит закуску — полтавскую колбаску и черный хлеб — их производят уже в Германии.

Ночные смены, они усиливают судороги национальных комплексов. Приходит сообщение: в Таллине что-то происходит. Он не понимает, как произносить эту площадь — Деннисмяаги или Тынисмяги. Теперь все изменилось, и даже Таллин пишут через два Н. Иван звонит в эстонскую редакцию. Спрашивает. На том конце молчание, потом ответ: «Мы на вопросы русской редакции не отвечаем». Он в бешенстве бежит туда: за компьютером сидит полный мужчина в белой рубашке и бабочке. Иван спрашивает его на английском: «Кто ты, мужик?» Тот с вызовом отвечает: «Я — Том Ильвес»! — «Почему вы не даете справку?» — Ильвес нагло ухмыляется: «Мы с русскими не разговариваем!»

Этот самый Ильвес вырос в Америке со жгучим желанием отомстить Советской стране. Пришел в аналитический отдел неловким закомплексованным стажером, всего боялся. Писал себе тихонько на тему «Советская армия и страны Балтии». Потом вошел в фавор к американскому начальству. Известный аналитик Пол Гобл благословил его на должность шефа службы, и он из Тома превратился в Тоомаса Хендрика Ильвеса — заведующего эстонской редакцией. А в 92-м американцы его направили послом независимой Эстонии в Вашингтон: надо было срочно обживать посольство. Со временем Том дорос до президента Эстонии.

После разговора с Ильвесом Ивану не по себе. Он наливает бокальчик «Мумма» — прямо у компьютера. Здесь это можно себе позволить на рабочем месте. Новостей нет, Ильвес достал. Он берет карандашик, лист бумаги, и рука автоматически выводит текст:

Их поставили вещать на чужую сторону,На Прибалтику, задворки Европы,Голосами, хриплыми от «Вана Таллина»И ненависти к русским,Вещать — гав-гав-гав!Их лай несется ночью по болотам,По тынам деревень в ночи.Дивные псы вещают!Эстонская редакция в полном составе!Будет распущена, но пока вещаетИ через задний проход пока вещает.

Потом идет в кабину, читает новости. Слова звучат четко, немного иронично, взгляд безразличен. Мысли теряются в звукоизолированном пространстве. Он закуривает, трет лоб. К чему все это?

Поздняя ночь, смена закончена, он ждет такси у ворот станции. Выходит Валерий Конокрадов — один из странных персонажей. По словам Брехмана, он — один из «голубых», набранных на станцию разработчиками «гарвардского проекта». Конокрадова особо привечает сам Матусевич. Они остаются на станции после рабочего дня и что-то долго обсуждают в кабинетах. Пьют, курят, визгливо спорят, смеются. Редактор Саша Суслов уверен, что эти субчики имеют друг друга во все отверстия. А еще он уверен, что у Конокрадова СПИД. Однако Конокрадов — молодец. Он лихо ведет свою военную передачу и даже набрался наглости взять по телефону интервью лично у маршала Язова. У него привычка — носить с собой пистолет — без разрешения. На свадьбе у приятеля он вытащил пушку и начал палить в потолок. Его чудом спрятали от немецкой полиции.

Они ждут минут десять. Конокрадов курит, сморкается, плюет и пытается вскочить первым в такси. Иван молча отталкивает его и уезжает. Конокрадов матерится, потом садится на тротуар и закуривает еще одну сигарету, глядя на луну.

Иван приезжает домой под утро, ему снится странный сон. 1957 год, дядя Сережа приносит елку. Они вместе наряжают ее. С елочной лапки срывается золотой сусальный шарик и бьется вдребезги. Мама вздыхает: «Из самой ГДР привезли. Десять лет наряжали и вот…» Ему очень хочется плакать.

Пылаев и компания

Весна 1992-го. Профсоюз, он же бетрибсрат посылает Ивана на похороны ветерана станции — Леонида Пылаева. Ему было семьдесят шесть лет. Иван садится на эс-бан и едет на другой конец Мюнхена — в Пазинг.

Немецкое кладбище. Ровные ряды надгробий, рослые темные ели. Нордическая строгость, здесь неуютно. Нечто депрессивное, сродни русским кладбищам, только по-другому. Группа ветеранов радио прощается с Пылаевым.

Среди собравшихся у могилы он узнает энтээсовца Глеба Рара, бывшего директора русской службы Джорджа Бейли, русского скаута Юру Дерябкина, а также пенсионера Александра Перуанского.

Они стоят вокруг гроба. Покойник лежит, сложив руки на груди. Широкое лицо с калмыцкими скулами. Трудно представить, что этот желтый сморщенный старик был самым забавным сотрудником русской редакции. Батюшка читает молитву, гроб закрывают крышкой и опускают в могилу.

Говорят, Пылаев прожил вторую половину жизни весело и безбедно, и все же Иван не может не чувствовать тихого ужаса, когда гроб засыпают землей. Этот волжский парнишка покоится теперь на мрачном немецком кладбище среди чужих душ. Перуанский трогает Ивана за рукав и предлагает фляжку: они делают по большому глотку.

Не только Пылаев, все эти бессчетные эмигранты из России: куражатся, стареют и тихо сходят на нет. Подобно увядающим грибам-моховикам на тропках европейских лесов: здесь не принято топтать грибы, они догнивают сами.

Перуанский хочет выпить еще, ищет компанию. Иван соглашается. Они садятся в пивной у вокзала в Пазинге и пьют пиво со шнапсом. Перуанский вспоминает Пылаева. Вот что Иван узнает от Перуанского, а позже от других людей.

Его настоящая фамилия — Павловский, он родом из Костромы. Однако он для всех — Пылаев. Леонид Александрович. За ним — сталинские лагеря, война, плен, бесхозное существование в Германии. В 50-е власовцев было много на станции, сейчас осталась одна Галина Рудник.

Жизнь этого русского мужика сложилась удачно: попал в плен под Можайском осенью 41-го. В лагере для военнопленных смог выжить, когда все гибли от голода. Наверное, понравился охране игрой на гармошке.

Год спустя: Власов посещает лагеря военнопленных. Всех ставят в строй, предлагают служить в РОА. Пылаев, не колеблясь, выходит из строя. Ему дают немецкую форму, буханку хлеба и банку тушенки.

У Власова он становится членом агитбригады: поет под гармошку, выступает по лагерям. Его любят: он веселый, заводной, хороший собутыльник. Повсюду находит баб и устраивает гульбища. В пригороде Берлина Дабендорфе — главный штаб РОА. Здесь он лично играет частушки Власову.