Большая свобода Ивана Д. - Дмитрий Добродеев

— В 89-м году.

— Так. Мы погружаемся все глубже. 50-й год. Ты видишь?

— Я вижу свет. Я не хочу выходить на свет. Мне холодно!

— Мы переходим в 45-й год. Что ты видишь?

— Ничего не вижу.

— 42-й?

— Ничего. Тишина.

— 39-й.

— Нет, не хочу! — Иван начинает метаться, на лбу выступает бисерный пот. Он ясно видит кирпичную стену, офицера НКВД с наганом и инстинктивно жмурится.

— Кто ты? Как тебя зовут?

— Я, я… Альбрехт. Я немецкий инженер. Меня арестовали, пытали.

— Возвращаемся на пять лет назад. Wir schreiben 1934. Где ты?

— Я в Штутгарте. Я — немецкий инженер Альбрехт. Мне предлагают ехать в Советский Союз. Мне надо кормить семью.

— Когда и где ты родился?

— В 1905 году. В Вуппертале.

— Идем дальше назад. 1890 год.

— Ничего не вижу. Ничего не слышу. Темно.

— Идем еще на двадцать лет назад. 1870 год!

— А-а-а…

Иван начинает судорожно метаться. Детлефсен прекращает сеанс, успокаивает его и аккуратно выводит из гипноза:

«У вас большие травмы, мой друг. Вы жертва сталинских репрессий. К тому же в нынешней жизни вы стали объектом для спецслужб, а это ничего хорошего не сулит».

— Впрочем, — говорит Детлефсен, закуривая сигару, мы все связаны со спецслужбами в той или иной степени. Ведь это не только скрытая, но и явная власть на этой земле. Успокойтесь и не верьте никому, если он будет говорить, что не связан с одной из этих сил. Мы все связаны.

Иван выходит на воздух. Ему не очень хорошо. Всю обратную дорогу Штерн болтает о космических влияниях.

Ночью Ивану снится: Подмосковье, дача, 1989 год. По телевизору передают очередную передачу про экстрасенсов. Он допивает чай, спускается по скрипучим ступенькам на участок. Шумят сосны. Под кустом лежит уже третья дохлая ворона. Он брезгливо берет ее за крыло и перекидывает на соседний участок. Порыв ветра: сосны скрипят, брызгает дождь. Ворона повисает на заборе.

— Блин, Советский союз! — испуганно бормочет он. И понимает с ужасом, что никогда из него не выберется.

Встряска памяти

Посещение мага Детлефсена не прошло бесследно. Мохнатый черт всколыхнул какие-то слои глубинной памяти. Странная судьба инженера Альбрехта теперь преследует Ивана. Неужели это его собственное воплощение?

В полудреме он видит квартирку, пригород Дюссельдорфа, мягкий свет, морщинистые руки матери и слышит тихую просьбу: «Рудольф, не оставляй меня, не езжай в Союз!» Но он не может ничего изменить, он едет в Россию.

Ивану эта версия прошлой жизни не нравится, он бормочет: «Что за чертовщина, что за инженер Альбрехт…»

Во сне он видит сцену: Челябинский тракторный, рядом с ним — инженер Штайн, они проходят ряды машин, поглаживают их.

Флэш-кадр: вечеринка, пьют за новый цех. Он уходит спать с Фаиной. Кто такая Фаина? Почему он не помнит? Господа, в чем дело?

За его спиной шепчутся: «А ты знаешь, почему он туда попал? Да потому, что на его место другие посягались… инженер Штайн цум байшпиль… сам хотел стать старшим на Челябинском тракторном».

Он не знает, что там произошло на Челябинском тракторном, — любовная история, ревность, анонимка, зависть… и почему его вдруг отозвали в Москву.

Еще он видит кадр: ужин, общежитие для иностранных спецов на Маросейке, он сидит со своей подругой. Все смеются. Поздно ночью звонок в дверь. Его увозят по улицам Москвы. То, что происходит потом, трудно передать словами.

Иван шепчет: «Инженер Альбрехт, ты лежишь в безымянной могиле… но не передалась ли мне твоя травма, и эта двойственная связь с Россией… любовь и страх, отталкивание и притяжение… Это надо в себе перебороть, для этого надо над собой поработать… А может быть — вернуться в Россию и посмотреть?»

Иван раздвоен и в отношении Германии — она своя и не своя. Наверное, когда-то он здесь жил, но сейчас он не тот. Он никогда не будет своим. Его часто спрашивают: «Was fuer ein Landsmann bist du? Чей ты, земляк?» На этот вопрос он не может дать ответа.

Он ни во что не верит, но сеанс у Детлефсена рождает у него смутное сомнение: а вдруг было?

За ответом он идет к батюшке Тимофею, или фетерхену Тимофею, как его здесь кличут мюнхенские старожилы. Это в районе Обервизенфельда, на северо-западе, у Олимпийского парка. Если пройти по тропке через густую чащу, то на поляне увидишь самодельную кривую церковку. Луковичный купол покрыт серебряной фольгой от шоколада. Рядом с церковкой — сарай-избушка. В нем сидит седобородый старик, раздувает сапогом самовар. Этот фетерхен Тимофей — для сентиментальных немцев символ матушки России. Лучше приходить со своей водкой, но он может налить и сам.

Иван приносит бутылку Горбачева — модной в эти дни водки. По телевизору говорят, что Горбачев — Russlands reine Seele — чистая душа России. Они наливают по стаканчику, и Иван рассказывает Тимофею о своих сомнениях — что-то о связи с русской землей и о том, можно ли верить в перевоплощение. Тимофей пьет водку мелкими глотками, закусывает огурцами своего посола и усмехается в усы.

Тимофей Васильевич (Прохоров) родился в 1894 году в станице Богаевская на Дону. О жизни его до Второй мировой войны мало что известно. Вероятно, он был разнорабочим. Во время войны возил уголь жителям Шахт. Отступая после Сталинграда, немецкие войска конфисковали его упряжку с двумя лошадями и заставили везти раненых до Ростова.

Он уехал, не попрощавшись с семьей. В пути Прохоров разговорился с раненым немцем Гансом, они подружились. Ганс играл ему на губной гармошке, а Тимофей пек для друга картошку в золе. Ганс умер от гангрены в Ростове, а Тимофея отпустили к семье. На обратном пути, так говорит Тимофей, ему явилась дева Мария: она сошла с небес в сиянии и молвила: «Тимофей, не иди домой! Иди на Запад и там построй церковь во славу дружбы Востока и Запада»! Он сказал ей, что его ждут беременная жена и двое детишек. Богородица ответила: «Я позабочусь о них». Он так и остался в немецком обозе (говорят, варил полевую кашу для воевавших на стороне немцев казацких частей), пока в конце войны не оказался в Вене. Здесь он встретил беженку Наташу, которая стала его гражданской женой. Они решили построить церковь Девы Марии, но венские власти заставили снести начатую постройку. Путь Тимофея и Наташи по дорогам послевоенной Европы продолжился, пока они не осели в 1952 году в Мюнхене.

Они соорудили шалаш на пустыре в местечке Обервизенфельд, грелись у костра и начали строить из кирпича и балок, оставшихся от разбитых войной домов, маленькую церковь. Купол «посеребрили» с помощью шоколадной фольги. Они жили в сарайчике у церкви пятнадцать лет при тихом попустительстве городских властей, пока не началась подготовка к Мюнхенской Олимпиаде. Им велели убираться, однако местные жители так полюбили Тимофея, что устроили акции протеста. Пришел сам архитектор, сел с Тимофеем, выпил рюмку водки. Они разговорились. Тимофей убедил его не трогать церковь, и стадион был перенесен в другое место. Церковь назвали Ost-West-Friedenskirche, и она стала со временем одной из достопримечательностей Мюнхена.

Тимофей не хотел жить в грехе и венчался с Наташей незадолго до ее смерти в 1972 году. Ее не дали похоронить у церкви, и он воздвиг ей символическую могилу. Со временем Тимофей стал старейшим жителем Мюнхена и дожил до ста десяти лет.

Тимофей сидел у окна в сарайчике с зеленой крышей, говорил на странном русско-немецком. Утверждал, что ему две тысячи лет. Но немцам это нравилось. Это соответствовало их представлениям о русской душе. Фруктовый сад, пасека, самовар.

— Может быть, подумал Иван, — его главной чертой было притворство? Тимофей напомнил ему героя Толстого.

Эту самодельную церковку построил явно сумасшедший. Но немцы признали ее шедевром нелегального искусства. Вот в чем очарование России на Западе!

Иван понимает из этой истории одно — что Тимофей самозванец, что он не священник. Но кто может лишить его права на миссию, коли он так решил? И задает ему вопрос о предыдущей жизни: «Было или не было?»

Фетерхен Тимофей говорит ему: «Может, было, а может, и не было. Но как бы то ни было, ты рождаешься новым человеком. Христианство дает тебе свободу от прошлой жизни».

Опять это утешительное мяу-мяу! Уголек вспыхивает и догорает в яранге Тимофея. «Хватит, господа!» — Иван встает и уходит.

Пробираясь сквозь темную рощу к остановке автобуса, думает: «Каждый из нас испытывал притяжение этой планеты, взрывал плотные слои атмосферы, падал на горькую землю. Все мы, пересекаясь, входим сюда — под разными углами. Вспыхиваем и догораем. Но оживает ли наш прах? Есть ли чудо?»

Впрочем, Иван чего-то недоговаривает, не все так просто. В этой череде непонятных контактов, лжеучителей и моралистов остается один непонятный эпизод. Непонятный, а потому…

Он боится признаться себе, что чудо было. Он это на себе испытал. Один раз, но это было. Среди всей этой болтовни, лжи и разговоров. Эта неграмотная бабуся в платочке была… он пытается себя ущипнуть, сказать, что это сон, но нет!