Прежде, чем их повесят - Джо Аберкромби

— Это возможно. Давуст дал нам немало поводов. Многие семьи потеряли мужей, отцов, дочерей из-за его чисток, испытаний на верность, из-за его расправ в назидание. Мой народ исчисляется тысячами, и я не могу уследить за всеми. Одно могу сказать вам, я ничего не знаю о его исчезновении. Стоит пасть одному дьяволу, как тут же пришлют другого, и вот вы здесь. Мой народ от его смерти ничего не получил.

— За исключением молчания Давуста. Возможно, он узнал, что вы заключаете сделку с гурками. Возможно, присоединение к Союзу — это не то, на что надеялся ваш народ.

Кадия фыркнул.

— Да что вы знаете. Ни один дагосканец никогда не заключит сделку с гурком.

— На сторонний взгляд, у вас с ними много общего.

— На сторонний взгляд невежды. У нас тёмная кожа и мы молимся Богу, но на этом сходства заканчиваются. Мы, дагосканцы, никогда не были воинственными. Мы оставались на полуострове, уверенные в силе нашей обороны, пока империя гурков, словно опухоль, распространялась по Кантийскому континенту. Мы думали, что их завоевания нас не касаются. Мы заблуждались. К нашим воротам приходили посланники и требовали, чтобы мы преклонили колени перед императором гурков, и признали, что пророк Кхалюль говорит голосом Бога. Мы отказались, и Кхалюль поклялся нас уничтожить. Теперь, похоже, ему это наконец удастся. Весь Юг станет его владением. — И архилектору это ничуть не понравится.

— Кто знает? Возможно Бог придёт вам на помощь.

— Бог любит тех, кто сам решает свои проблемы.

— Возможно, мы могли бы решить свои проблемы между собой.

— Я не заинтересован помогать вам.

— Даже если в этом случае вы поможете себе? Я собираюсь выпустить указ. Ворота Верхнего Города будут открыты, вашим людям будет позволено заходить и уходить в свой собственный город, когда они пожелают. Торговцев пряностями выгонят из Великого Храма, и он снова станет вашей священной землёй. Дагосканцам будет позволено носить оружие. Более того, мы дадим оружие из наших арсеналов. К местным жителям будут относиться как к полноправным гражданам Союза. Они меньшего и не заслуживают.

— Так-так. — Кадия сцепил руки и откинулся на скрипящем стуле. — Теперь, когда гурки стучат в ворота, вы приезжаете в Дагоску, помахивая своим маленьким свитком, как будто это слово Божие, и решаете сделать что-то правильное. Вы не похожи на остальных. Вы хороший человек, честный человек, благочестивый человек. И вы думаете, что я в это поверю?

— Честно? Мне насрать, во что вы там верите. А на то, что правильно, мне насрать ещё больше — правильно оно или нет зависит лишь от того, кого спросить. Что же касается хороших людей, — и Глокта скривил губу, — этот корабль давно уплыл, и меня даже рядом не было, чтобы помахать ему. Я хочу удержать Дагоску. И больше ничего.

— И вы знаете, что без нашей помощи Дагоску вам не удержать.

— Мы с вами не дураки, Кадия. Не оскорбляйте меня, прикидываясь идиотом. Мы можем спорить, пока волна гурков не хлынет через внешние стены, или можем сотрудничать. Кто знает, может вместе мы их даже победим. Ваши люди помогут нам копать ров, восстанавливать стены, вешать ворота. Для начала предоставите тысячу человек на службу обороны города, а потом понадобится больше.

— Да ну? Неужели? А если город выстоит с нашей помощью? Наша сделка устоит вместе с ним?

Если город выстоит, я уеду. Скорее всего, Вюрмс и остальные вернутся к власти, и наша сделка обратится в прах.

— Если город выстоит, то даю вам слово, я сделаю всё возможное.

— Всё возможное. То есть ничего. — Ты уловил мою мысль.

— Мне нужна ваша помощь, поэтому я предлагаю то, что могу дать. Я предложил бы и больше, но большего у меня нет. Можете дуться здесь в трущобах с мухами за компанию, и ждать, пока не придёт император. Может, великий Уфман-уль-Дошт предложит вам сделку получше. — Глокта взглянул Кадии в глаза. — Но мы оба знаем, что не предложит.

Священник поджал губы, погладил бороду и глубоко вздохнул.

— Говорят, заблудший в пустыне должен принимать ту воду, которую ему предлагают, и не важно, кто её дает. Я принимаю вашу сделку. Когда освободят храм, мы будем копать ваши ямы, таскать ваши камни и носить ваши мечи. Кое-что лучше, чем ничего, и, как вы говорите, быть может, вместе нам удастся даже победить гурков. Чудеса случаются.

— Так я слышал, — сказал Глокта, взяв свою трость и поднимаясь на ноги — рубаха тут же прилипла к вспотевшей спине. — Так я слышал. — Но никогда не видел.

Глокта вытянулся на подушках в своих покоях, закинув голову, открыв рот, давая отдых ноющему телу. Те же покои, которые раньше занимал мой прославленный предшественник, наставник Давуст. Большие, просторные комнаты с хорошей мебелью. Возможно, когда-то они принадлежали дагосканскому принцу, или коварному визирю, или же смуглой наложнице, прежде чем местных жителей вытурили в пыльный Нижний Город. Намного лучше моей тесной дыры в Агрионте, если не считать того, что из этих покоев пропадают наставники Инквизиции.

Один ряд окон выходил на север, на море, на самую крутую часть скалы, а другой ряд смотрел на обожжённый солнцем город. На всех окнах имелись тяжёлые ставни. Снаружи голый камень отвесно шёл до острых скал и бурной солёной воды. Дверь в шесть пальцев толщиной была обита железом, закрывалась на тяжёлый замок и четыре огромных засова. Давуст был осторожным, и, похоже, не без причины. Так как сюда проникли убийцы? А как они убрали тело?

Глокта почувствовал, что рот искривляется в улыбке. Как они уберут моё, когда придут? Врагов у меня всё больше — насмешливый Вюрмс, педантичный Виссбрук, торговцы, чьим прибылям я угрожаю, практики, которые служили Харкеру и Давусту, местные, у которых полно причин ненавидеть всех, кто носит чёрное и, разумеется, мои старые враги гурки. И это ещё если его преосвященство не забеспокоится от отсутствия успехов и сам не решит сменить меня. Интересно, кто-нибудь станет разыскивать мой скрюченный труп?

— Наставник.

Открыть глаза и поднять голову удалось лишь с большим болезненным усилием. От напряжений последних дней всё болело. Его шея от каждого движения щёлкала, словно ломающаяся ветка, спина закостенела и стала хрупкой, как зеркало, а нога то мучительно ныла, то окоченело дрожала.

В дверях, склонив голову, стояла Шикель. Порезы и синяки на её темном лице зажили. Не осталось никаких внешних признаков испытаний, которые она претерпела в камере внизу. Но она никогда не смотрела ему в глаза, только в пол. Требуется время, чтобы залечить раны, а некоторые никогда не затягиваются. Мне ли не знать.