Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - Иван Цанкар

Она вошла в трактир и огляделась. Комната была пуста. Но Лиза заметила, что кто-то совсем недавно сидел за одним из столов, так как на скатерти было пролито красное вино и раскрошена белая булка. Все здесь было таким родным: столы, стулья, картины на стенах, железная печь в углу, — и разве все это не принадлежало ей, Лизе?

Она отрицательно покачала головой.

В доме было удивительно тихо, никто не разговаривал, не напевал, не покашливал. На душе стало тревожно. Она могла спросить себя: зачем я вернулась? Только Лиза никогда не задавала себе никаких вопросов; все, что происходило, происходило как-то само собой, и она не вдавалась в размышления о случившемся, к тому же она знала, что размышлять не имеет смысла. И поэтому, когда во Франции ее охватило желание вернуться, она вернулась, и теперь стояла тут, может быть, немного усталая, но все еще готовая принять жизнь целиком — со страданиями и разочарованием, а может быть, и каплей радости, которую жизнь иногда дарит скромным, маленьким людям. Все надо принимать обеими руками, с открытым и чистым сердцем. Так Лиза и принимала все, что давала ей жизнь.

Она вошла в сени — ведь если она уже здесь, ничего другого не оставалось, как следовать во всем до конца, а там будь что будет. В сенях было темно, как и прежде. В одном углу стоял стол с бутылками и стаканами и небольшим запасом вина, чтобы не бежать сразу же в погреб, если кто придет. За время ее отсутствия порядок в доме не изменился, и это было приятно. Она без труда могла бы определить: сегодня в доме заняты тем-то и тем-то, нужно пойти туда-то и туда, выполнить такую-то и такую работу.

В кухне она нашла четырехлетнего ребенка, окруженного множеством поломанных игрушек. Волосы у мальчонки стояли торчком, увеличивая и без того большую голову. Из носу у него текло и когда возникала опасность, что сопли попадут ему в рот, мальчик шмыгал носом, снова втягивая их в себя. Лиза подошла и утерла ему нос его же передником, засаленным и грязным.

Как раз в эту минуту в кухню вошла служанка Верона. Лиза узнала ее еще по шагам, прежде чем ее увидала. Это была крепкая, высокая женщина с широким крестьянским лицом. Лиза рядом с нею казалось просто ребенком.

Обе они были смущены. Но Лиза быстро опомнилась и, протянув руку, сказала: — Дай тебе Бог, Верона.

Служанка, растерявшись, не посмела отклонить ее руку: возможно, именно в эту минуту она поняла, что, несмотря ни на что, все права в доме принадлежат возвратившейся жене. Когда-то было так, что служанка должна была называть хозяйку на «вы», хотя та была младше Вероны.

— А где Иван? — спросила Лиза про хозяина.

— В хлеву у скотины, — ответила служанка. Только теперь она догадалась предложить: Садитесь.

Она отставила от стола стул и обтерла его. Лиза расстегнула пальто, из-под него выглянуло красивое платье, на которое Верона уставила глаза.

— Это твой ребенок? — спросила Лиза. Возможно, она хотела сказать: его ребенок. Но раздумала, ведь она это и так хорошо знала.

— Мой, — подтвердила Верона. Она все еще была в замешательстве. Что-то тяжелое, мучительное было в этой встрече, о которой Верона никогда и не помышляла. Все вдруг встало на свое место, ничего нельзя было утаить, во всяком случае в ту минуту, когда Верона поняла, что она прислуга, а Лиза хозяйка, когда увидела, что Лиза одета, как важная дама, а сама она грязная, опустившаяся неряха, и когда почувствовала, какая над ней нависла опасность. Но было еще слишком рано что-либо предпринимать для того, чтобы вернуть себе власть в доме на будущее. Женщине, которая робко сидела на краешке стула, принадлежало все. Верона, целиком завладевшая Лешнеком за эти четыре года, так и не смогла до конца убить его мысли о Лизе; поэтому она знала, что теперь окончательно решится, кому будет принадлежать главенство в доме. Ведь для чего-то Лиза вернулась, не заехала же она только по пути, видимо, решила остаться здесь, быть может, остаться любой ценой.

Но прежде чем Верона успела на что-то решиться, в кухню вошел Лешнек. Узнав Лизу, он слегка растерялся. Но та сразу встала, подошла к нему и протянула свою маленькую руку с теми же словами:

— Дай тебе Бог!

Голос выдавал некоторое смущение, хотя он совсем не изменился.

Они не знали, о чем говорить, и минуту все стояли неподвижно, не решаясь взглянуть друг на друга. Наконец, Верона нашла себе дело тут же в кухне. Она боялась уйти, ей было необходимо остаться здесь, потому что сейчас решалась ее судьба. Женщине в красивом пальто, которая сидела на стуле как гостья, принадлежат все права в этом доме. Получив их однажды, она никогда от них не отрекалась, даже уезжая из дому. Ей нужно только снять пальто, нужно приняться задело, приказать Вероне: пойди подай то или другое, и Верона должна будет все исполнить.

Но Лиза не привыкла бороться за свои права, она даже не сознавала, в чем они состоят. Все эти годы она прожила без них, откуда же теперь ей было знать, что ей следует делать и чего не следует. Она вернулась только потому, что затосковала по дому, по работе, по каждой мелочи — всему, что здесь было. Иногда вдруг мелькала мысль: быть может, она теперь уже нужна в доме. Быть может, муж передумал, а если нет, во всяком случае, она немного отдохнет в этом уютном и тихом уголке у дороги.

— Что, надоело бродить по свету? — наконец спросил Лешнек, чувствуя необходимость что-то сказать.

Она улыбнулась и пожала плечами, не отрицая и не подтверждая его слов.

— Захотелось посмотреть, как вы тут живете, вот и приехала.

Лешнек кивнул. Он закурил сигарету и стал смотреть на Лизу, на ее платье, чистое и красивое, плотно облегающее ее хрупкое тело, на ее руки, лежавшие на коленях, такие маленькие и белые, будто они совсем не привыкли к работе. Он смотрел на ее лицо, ничуть не постаревшее за эти годы. Большие глаза глядели на мир все так же удивленно, как и раньше, губы по-прежнему улыбались. Он невольно подумал, как дорога ему была когда-то эта женщина, как он любил ее. И он невольно задал себе вопрос, как могло случиться, что они разошлись. Он знал только, что в один прекрасный день он ее почти возненавидел, а ее место в доме заняла другая, совсем не такая красивая и нежная, но зато способная на нечто иное, чего эта никогда не умела. Та, другая, что стоит сейчас у плиты и готовит ужин, умела бороться, умела действовать исподтишка. А эта даже солгать не смогла, во всем простодушно созналась, будто во всех ее поступках не было ничего плохого.

После ее отъезда Лешнек поклялся Вероне, что никогда больше не пустит Лизу под свою крышу и, если она когда-нибудь вернется, сразу же ее выгонит, потому что, как сказала Верона, настоящая жена никогда не посмела бы покинуть мужа. Но сейчас он забыл про все обещания Вероне, сейчас он смотрел на это хрупкое, почти аристократическое существо и сознавал, что оно принадлежит ему, а там пусть пропадет все пропадом.

— Что думаешь теперь делать? — спросил он тихо.

— Не знаю, — ответила она. — Еще не решила.

Он смутился, поняв, что спросил о чем-то таком, о чем не смел спрашивать. Откуда она могла знать, что ей теперь делать, ведь она вернулась домой; может быть, она думала, что он опять один, что он возьмет ее в дом, даже и не любя. Лиза взглянула на него, словно он сам должен был ответить на свой вопрос. Она видела его постаревшее лицо, выцветшие глаза с вечно красными веками. Усы его обвисли, и было заметно, что за последние четыре года он сильно сдал. Видно, пил много, подумала Лиза.

Она сама подсела к столу ужинать, и Лешнек почувствовал облегчение, что ее не надо приглашать. Сняв свое светлое пальто, она повесила его на гвоздь, а не в шкаф, это означало, что она еще ничего не решила. Муж принес бутылку вина и стаканы и поставил на стол. Ребенок карабкался на колени не к матери, а к отцу, и Лиза поняла, как много значит для Лешнека этот ребенок. И правда, Лешнек с любовью взял мальчика на руки, придвинул тарелку к самому его подбородку, чтобы ему было удобнее есть, и, слегка смутившись, оглянулся на Лизу. Та опустила голову. Это был не ее ребенок.

— Ты еще играешь на гармонике? — спросила она, чтобы рассеять смущение.

— Играю, когда приходят люди.

— Ох, бывало, и плясала я!

— Да, все хотели с тобой плясать.

Верона молчала. Она сидела между Лешнеком и Лизой, опустив глаза и лишь иногда бросая взгляд то на Лешнека, то на ребенка. Она чувствовала, как Лиза постепенно становится хозяйкой в доме, и Лешнек оказывается в ее власти.

Нет, Верона не собирается покидать этот дом. Она долго боролась за свои права и теперь не поступится ими, хотя бы ради ребенка. Ребенок сидел у отца на коленях. Лешнек любил сына и цеплялся за него, словно это было единственное, что осталось у него в жизни. Жизнь с ее соблазнами прошла, промчались все ее бури, остался только ребенок — маленькая, скромная надежда на будущее. Все — так хорошо складывалось. Лешнек признавал ребенка своим сыном и обещал обеспечить его и в дальнейшем.