Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - Иван Цанкар

Он схватил ее за руки.

— Иди сюда, я тебя поцелую. Последний раз в жизни.

Она вырвалась у него из рук.

— А ведь я и в самом деле пьян, — сообразил он. — Но все-таки ты могла бы подарить мне немного любви. Только сегодня ночью. А утром ты и не вспомнишь об этом. Все женщины, когда приезжают сюда, меня любят. Мы сейчас одни. А завтра я тоже стану серьезным. Начну жить, как и все другие. Не буду больше делать глупостей. А сегодня я еще вольная птица.

Магда взбежала по лестнице в комнату, и он слышал, как она захлопнула дверь, чтобы он не мог войти.

— В конце концов, она права, что от меня убежала. Человек — свинья, да к тому же я еще пьян.

Он хватался за мешки.

— У меня будет ребенок. Если поразмыслить, в этом нет ничего плохого. Это значит, что я должен жить, как порядочный человек. О прошлом надо забыть. Я все расскажу Катице, и она меня простит. Катица будет ждать меня дома с ребенком на руках. Три раза в день станет приносить мне еду. Придет маленькая такая, точно девочка. В одной руке узелок с обедом, а в другой ребенок. «Посмотри на него, на нашего крикуна!» — кивнет мне на сына. Потом начнет рассказывать о доме, о корове. И я сам привыкну думать об этом. И, может быть, буду так же счастлив, как Ферко, Драш и другие. Человек с возрастом становится степенней. Буду таскать мешки, посиживать в каморке — так все и пойдет.

Но отчего-то он чувствовал смутный, непонятный страх.

— Почему же я так ушел от нее? Почему не сказал ей ласкового слова? Потому что она меня обманула? Нет, это неправда. Разве она виновата, что будет ребенок? Нет. Она сама еще ребенок и едва разбирается во всем этом. Значит, виноват я. Думал, что она такая же, как все другие бабы. Приедет такая молоть зерно, слегка улыбнешься ей, и она готова тебя любить. А на другое утро смеется как ни в чем не бывало. К вечеру уж и не вспоминает. Ждет своего дружка. Ну, и дальше все идет своим чередом.

Но Катица не такая, как другие. Она меня любит. По правде сказать, я должен быть счастлив, что меня хоть кто-то любит. И совершенно правильно, что будет ребенок. Она думала обо всем всерьез, полюбила меня и хотела быть моей. Мне не за что на нее сердиться. Я сам во всем виноват. Мне даже смотреть на нее не следовало. Детей обманывать грех.

Старому соврешь, он все равно не поверит. А дети слишком доверчивы, они не умеют рассуждать. Утром пойду к ней. Сейчас она уже спит, не будить же мне ее. Пойду завтра, чуть свет. Позову на престольный праздник и по дороге скажу все, что думаю. Она будет счастлива и довольна. Почему бы ей в самом деле не быть счастливой и довольной! И моя жизнь тоже улучшится. Сегодня я еще подлец, а завтра стану человеком. Людям нужно дарить счастье.

Наци поднялся по лестнице. Ему показалось, что он уже не так пьян и может сам засыпать зерно.

Наверху Марича отставляла бадью.

— Марича, — сказал он, собираясь с мыслями. Она стояла рядом с ним и улыбалась.

— Не трогай меня, сам ведь знаешь, что пьян.

— Чего ты меня боишься?

— Пфф! Чего! Пойди проспись, чтоб завтра быть трезвым.

— Пойду. Ты права. Завтра встану трезвым, завтра для меня наступит новая жизнь. Тебе этого не понять. Но ничего… По правде сказать, Марича, ты красивая девушка, веселая, румяная, статная. А моя девушка маленькая и уж очень нежная. Скажи, ты многих любила?

— Не знаю, — засмеялась Марича.

Она не отстранилась, когда он взял ее за руку.

— Сегодня ты можешь меня любить. Этой ночью я еще свободен. — Он потянул ее за собой. — Завтра, конечно, ты должна обо всем забыть. Да ты так и сделаешь. Ты богата и найдешь себе богатого мужа. Может быть, он будет некрасивый, так что — лови момент! Одну ночь провести с мельником, — подумаешь, что тут такого!

Он наклонился и поцеловал ее. Марича не сопротивлялась. Он ощутил рядом ее тело, и его охватило дикое, безумное, незнакомое ранее чувство. Обычно, оставаясь наедине с женщиной, он вообще ни о чем не думал. Что-нибудь ей говорил, потом склонялся к ней и… Но в эту минуту было иначе. От прикосновения к ее телу он почувствовал вдруг какой-то ужас, может быть, потому, что его собственное пьяное тело плохо ему подчинялось, а ум оставался ясным и с удивительной зоркостью глядел на все откуда-то со стороны.

Марича прижалась к нему. Ее полные округлые руки обняли его. Она прислонилась к мешку спиной, притянула Наци к себе и впилась ему в губы…

Собрав все силы, он вскочил на ноги и, шатаясь, побрел по амбару. Он не знал, что с ним, и не размышлял об этом. С несвойственной ему поспешностью он спустился вниз по лестнице, словно хотел от чего-то убежать. Спотыкаясь, прошел по мельнице, распахнул двери и закачался на мостках, будто торопился выйти на воздух, вздохнуть полной грудью и хорошенько все обдумать.

На дворе была лунная ночь. Светлая, будто день. Только тени выделялись более четко. Воздух был свежим, как обычно в августовские ночи. Стук колес и шум воды врывались в тишину ночи и замирали где-то в лесу.

Наци тупо смотрел перед собой. Возле мельницы Ферко собрались люди. Они стояли, над чем-то склонившись. Наци не думал к ним подходить, но его невольно туда потянуло.

— Мертвая, — узнал он по голосу молодого мельника.

— Кто? — подскочил Наци.

— Катица, — сказал Драш равнодушно и буднично. Катица лежала на земле. Одежда прилипла к телу, волосы были спутаны, лицо бледное и неясное, остекленевшие глаза смотрели сквозь людей куда-то в лунную ночь.

— Я видел, — рассказывал мельник Драш, — как она прошла мимо колеса. Спокойно и беззаботно. На краю мостков остановилась. Мне показалось, что она тихонько плачет. Потом она перекрестилась. «Катица! — крикнул я. — Что ты там делаешь? Христос с тобой!» Но тут же раздался всплеск воды. Я вскочил в лодку. Поймал ее только у последней мельницы. Ночь, ничего не видно. Втащил я ее за волосы в лодку, а она уже мертвая.

Наци нагнулся над девушкой. Она лежала неподвижно, холодная, без всякой мысли на лице. Он протянул руку к ее губам. Потом провел пальцем от губ до глаз: лицо холодное, восковое, глаза тупые. Это было недетское лицо — умирая, дети не бывают такими серьезными. Но она была мертва, в самом деле мертва, и его охватил ужас.

— Скорее всего, это она во сне бродила, — объяснял Драш. — А я ее окликнул. Забыл, что лунатиков нельзя окликать.

Наци выпрямился, минуту смотрел на Драша, потом повернулся и пошел к своей мельнице.

Тело было усталым, мысли неповоротливы. Он растянулся на траве, положил руки под голову и стал смотреть в небо. Небо было ясным, без единого облачка, только месяц плыл в вышине. Все это он воспринимал с удивительной четкостью, словно прежде никогда не видел летних ночей.

И Ванек пел сейчас как-то выразительней. Он еще не улегся спать. Сидел и играл:

По полю Мария шла,Исуса на руках несла…

Песня мешалась со стуком колес, с шумом воды. Этой песне нельзя умолкнуть. Она должна звучать бесконечно, ведь она так монотонна и в ней есть какая-то тайна.

Вдруг Наци показалось, что он стоит посреди широкого поля. У поля нет ни конца, ни края. Где-то вдали оно сливается с небом. По дороге идет божья матерь с младенцем Иисусом на руках. Но, вглядевшись получше, он увидел, что это Катица. Она идет к нему на мельницу. В левой руке у нее ребенок, завернутый в большую рваную шаль, в правой — узелок с едой.

«Вот, погляди на нашего крикуна!» — говорит она с радостью и с чуть заметной улыбкой. Потом вдруг не стало ни Катицы, ни ребенка, на него смотрели только остекленевшие тупые глаза. Им нечего было сказать и не о чем спросить, и все-таки в них таилось так много недоговоренного.

— Как все это в самом деле просто и удивительно, — сказал сам себе Наци. — Мельницы, Мура, шум воды, широкое поле за лесом. Но удивительней всего человек. Случилось такое. Я согрешил и не хотел в этом сознаться. В этом все зло. Ребенок был мой. Это так просто, что дальше некуда. А я вздумал бежать от нее, вот и ушел. Она решила, что я ее бросил. Одной ей было бы с ребенком не прожить — она желала ему добра и боялась, что его судьба будет похожа на мою, поэтому ей оставалось только броситься в воду. Значит, моя подлость тут — во мне самом… Поэтому завтра для меня не наступит новая жизнь, все пойдет по-старому. Ничего не изменится. Только Катицы нет и ребенка… Осталось это холодное небо… стук колес… шум воды… песня Ванека… Все так понятно и так удивительно.

До него еще доносилась тихая песня слабоумного брата:

По полю Мария шла,Исуса на руках несла…

…И у этой песни нет конца…

Все подобно волнам — все течет и повторяется, все подобно шуму воды и стуку колес, только изредка звон колокольчика разорвет на миг это однообразие, и снова все идет своим чередом.

Как это в самом деле удивительно!