Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - Иван Цанкар

— Одна. Отец спит.

— Мне уйти?

Она не ответила. Он закрыл двери и сел на скамью. Закурил сигарету, растянулся на старых мешках и стал смотреть в потолок. Лишь иногда поглядывал на Катицу. Она сидела напротив него, опустив голову, точно хотела уйти и не решалась. Хотела бы остаться, да страшно.

— Сейчас уйду. Потерпи, только покурю. Так приятно спокойно покурить; пускаешь дым и думаешь о чем попало… Я думал, приду как раз кстати, и ты меня не прогонишь.

— Я ведь тебя не… — сказала она испуганно.

— Но хочешь, чтоб я ушел.

Она не ответила, только взглянула на него.

— Завтра воскресенье, — продолжал он ровным голосом.

— Да.

— В Поляне престольный праздник. День святого Доната. Пойдешь к обедне? Мы с тобой в прошлом году ходили. — Он посмотрел на нее, улыбаясь. Она улыбнулась тоже, но в ее улыбке было много горечи.

— Да.

— И танцевали с тобой. Ты тогда первый раз танцевала. Ты, Катица, ты! Ты ведь была еще девчонкой. Но тогда ты меня уже любила, правда? Ну, хотя бы совсем немножко!.. Что ж, человек меняется. А я завтра хочу опять туда пойти. Ты пойдешь?

— Нет.

— А как было бы хорошо. Соберется столько народу. Будет музыка, танцы. Мы бы остались до вечера. А потом пошли бы домой. Конечно, одни. Может быть, ты бы опять меня полюбила. Что ты об этом думаешь, Катица?

Он смотрел на нее. Дыхание ее прерывалось, губы были сжаты. Потом она вдруг упала к его ногам и зарыдала. Она плакала судорожно и кусала себе губы.

Наци был поражен. Он бросился ее поднимать.

— Чего ты плачешь, — сказал он ласково. — К чему плакать, да еще при мне. Ведь я ничего тебе не сделал! — Чего она в самом деле плачет! Девчонка еще. И уже женщина. Женщина в ней безумствует. Несколько минут, а потом все будет забыто. Стоит погладить ее по лицу, исполнить то, что она хочет, и можно уходить, не оглядываясь.

Он приподнял лицо Катицы и поцеловал ее. Она смотрела, не понимая; потом неожиданно прижалась к нему дрожа всем телом.

— Ты мой! Мой!

— Конечно, — оказал он машинально и скучающе. — Чьим же мне быть? Конечно, сейчас я твой, если хочешь — весь вечер твой. Человек всегда принадлежит всем, все имеют на него право, как на мельницу: приезжают молоть зерно, затем уезжают. Все так просто.

Он посадил ее на скамью и нагнулся к ней. Катица онемела и широко раскрыла глаза.

— Наци! — воскликнула она вдруг. Ее глаза стали стеклянными, словно только теперь она поняла его.

— Что такое? — Он посмотрел на нее.

Она немного успокоилась и приложила палец к губам.

— Нагнись-ка! Я тебе что-то скажу.

Он нагнулся к ней, но она шепнула так тихо, что он ничего не понял.

— Скажи громче…

Она засмеялась. Ее смех, совсем еще детский, прозвучал так странно и жутко, что он онемел. Синие глаза Катицы сияли чудесным огнем.

— Ну, ребенок у нас будет. Маленький…

Он вспыхнул, взглянул на нее и затаил дыхание. Она тоже на него смотрела. Ее детские глаза просили разъяснения. Она ждала, что он обнимет ее, возьмет на руки и поцелует.

— Ну, поцелуй меня, — сказала она. — Ты ведь говорил, как все будет потом хорошо. У нас будет маленький домик. Я буду баюкать ребенка и петь ему песни. Заведем коровушку, небольшое поле, сад перед домом. Ты останешься мельником, а я буду приносить тебе еду. Утром, в полдень и вечером. Жизнь станет такой хорошей. Ты меня будешь любить, а я буду постоянно о тебе думать. В воскресенье придешь домой, и мы сходим к обедне. Все будет так хорошо. Мы будем жить не богато, но счастливо. И у нас родится ребенок, маленький крикун. Наци, ведь будет хорошо! Ты останешься мельником, я буду работать дома и все для ребенка — для сына; ведь будет сын!

Наци всего этого не слышал. Что-то в нем надломилось, голова пошла кругом, он потерял равновесие. Вздрогнув, он поднялся и ушел.

А Катица долго, молча, не шевелясь, смотрела ему вслед; потом прислонилась к стене. Приложила палец к губам и обвела комнату удивленным взглядом. Старый мешок, свернутые пиджаки на скамейках вместо подушек, миска на столе и разбросанные ложки, кувшин с водой, бутылка с вином, стук колес, шум воды, равномерное покачивание мельницы — но всего этого она не видела и не слышала.

В окно врывался отсвет вечернего неба и последний отблеск далекой зари…

Наци шел по дороге, и за ним замирала песня колес, шум воды и звон колокольчиков. Все затихало, ночь простиралась над равниной. Справа лес, слева река Мурица. Кричали перепелки, и все же кругом был удивительный покой. Дорога свернула в поле. И Наци шел туда, куда вела его дорога.

Когда он вернулся, было уже поздно. Он нетвердо стоял на ногах, голова его клонилась вниз. Пошатываясь, он прошел по мосткам на мельницу.

Он слышал, как Ванек устало и все-таки с чувством ударял по струнам тамбурицы:

По полю Мария шла…

В комнате заливалась смехом Марича, видно, потешалась над старым Балажем. Наци было не до них.

Он вошел в комнату. На столе его ждала миска с ужином. Ванек и Магда уже ели. К ним присоседился и старый Балаж. Магда сидела в углу с тихой, смутной улыбкой на губах. Она молчала. Старый Балаж рассказывал россказни. Глухой! Марича должна была его трижды переспрашивать, хотя и кричала во весь голос. Она сидела с ним рядом, положив ему на плечо руку.

— Ей любопытно, многих ли я любил, — рассказывал он вошедшему Наци. — Конечно, многих. Но Бог нас рассудит. Когда человек молод и весел, он не думает о Боге. Согрешит и не ведает об этом. Я ведь знаю, что она со мной дурака валяет. Но я не обижаюсь. Молодая еще. Все придет в свое время. Дети играют в дочки-матери, парень и девушка любят запретное, муж и жена заботятся о детях, а старость несет покаяние… Давай, давай, дурачь мужиков. Только гляди, в девицах останешься; перевалит за третий десяток, и сама за другими будешь ухаживать. Стоит раз сбиться с пути и уже не придешь, куда нужно. Я ведь тоже был молодым. Держал лошадей. Возил господ и жил припеваючи. Пущу лошадей пастись у дороги, а сам к девушкам. Полежишь малость, погреешься — и пошел. А через полчаса и не вспомнишь. И чего я ходил к ним, сам не знаю, ведь я не любил их. Но одну я все-таки любил. У нее родился ребенок, и она сбежала в город, когда узнала, что мне надо идти в солдаты, и я на ней не женюсь. А дальше все было очень просто. Позже я многое повидал и узнал. Теперь их обоих уже нет в живых. Но я все-таки ее любил. Много на свете свинства, то есть греха. В конце концов, не знаешь, то ли люди такие подлые, то ли все это так и должно быть… Смейся, смейся, жизнь тебе еще покажет.

— Я лишь тогда выйду замуж, — сказала Марича, — когда вволю нагуляюсь.

— Только…

— А вы, Балаж, женились бы на мне?

— Нет, да и никто другой на тебе не женится.

Наци растянулся на скамейке.

— Ты будешь есть? — спросила Магда.

— Нет, — покачал он головой и, помедлив, сказал Мариче: — Выпить ты мне не принесла?

— Принесла. Разве я могла забыть об этом!

Он взял бутылку и приложил ее ко рту. Пил долго, пока хватило дыхания. Магда смотрела на него, не понимая, в чем дело… Балаж тоже потянулся к вину.

— Вы говорили, что вам вредно, — напомнила ему Марича.

— Конечно, вредно, — оправдывался он. — Человеку все вредно, да мы слишком слабы…

Магда хотела зажечь свет.

— Не нужно, — сказал Наци. — Так лучше.

В окно проникают отблески неба, лица еле видны.

— А того до сих пор нет, — сказала Марича о парне, который ушел на свидание. — Он пошел к Коленковой.

— Она богатая, — ответила Магда.

— Как же, богатая! Восемь человек детей, что от богатства останется!

— Ну, ей хватит!

— Пфф! Думаешь, она выйдет за него замуж?! Мать ее уже ходила к Жалиговым.

— Ну и что! Жалигов хоть и богатый, да некрасивый.

— Главное, богатый. Для нее сойдет и такой. Им красавцы не нужны, им нужно богатство.

— Так уж устроена жизнь, — говорил старик самому себе, не слыша их разговора. — Бедняков на свете много. Каждому хочется быть счастливым и богатым. А потом оказывается, что то, что ты искал и не нашел, вообще не существует. Я знаю, люди живут бедно. Но живут, ведь для того человек и родится на свете…

На мельнице зазвонил колокольчик. Марича и Магда поднялись с места. Наци полежал еще немного. Потом встал и пошел на мельницу, сам не зная зачем.

Внизу была одна Магда. При свете висящей под потолком керосиновой лампы он плохо различал черты ее лица. Хотел пройти мимо нее, но споткнулся и прислонился к мешку с зерном.

— Пресвятая Мария! — испугалась она. — Ты ведь пьян!

— Да, — сказал он сам себе. — Конечно, пьян. Но что делать? — Он умолк на минуту. — Ты чего меня боишься, Магда? Да, боишься! Магда когда-то меня любила, потом Магда полюбила другого. И правильно сделала. Тогда мы были еще детьми. Теперь Магдица стала серьезной, и жених у нее богатый. А я с тех пор так и привык к свинству.