Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

Мне нужен всего один месяц! Месяц, чтобы забыть вокзалы, самолеты, поезда и общественные сортиры. Забыть запах керосина, ацетона, карболки, пота, мазута, мочи! Забыть, какими здесь становятся лица людей. Забыть на хер!

– Да-да-да, я знаю. Месяц лечить колено, никуда не ездить, лежать…

– Да, майор! Да! Лежать на диване.

– О-хо-хо-хооооо…

Голоса мирятся, они понимают друг друга.

– На диваане… С Марией.

– Да… с Марией.

– С Марииеей!!!

Этот вопль звучит у Генриха в голове так долго, так долго…

Вернувшийся с гастролей артист тбилисской филармонии Генрих Масхарашвили занимает очередь на такси. Замечает вооруженных людей, проверяющих багажники автомашин. И это не клоунада, нет. Это реальность. Бандиты, ей-богу… Один из них приставляет дуло автомата к пояснице шофера. Шутка?.. Генрих закрывает глаза и слышит выстрел! Открывает глаза – никакого выстрела, просто шутка. Тот, с автоматом, смеется, его соратники тоже. И шофер улыбается, только губы трясутся.

Самого веселого и молодого среди тех, с автоматами, зовут Артур. Артур видит Генриха Масхарашвили – он знает клоуна с детства, он любит его! Он кричит:

– Ваи ме, смотрите – Масхара!.. Эй, Масхара! Он полон дружелюбия, тычет в сторону Генриха пальцем, друзья Артура поворачиваются, и Генрих чувствует, как в его сторону поворачиваются дула их автоматов. Нет, нет… они не целятся. Клоун им не интересен.

Очередь на такси движется медленно, Генрих идет к телефонной будке, набирает номер.

В пустой комнате звонит красный телефон. Никто не снимает трубку.

Пятая модель «Жигулей» катит по городу. А город такой обветшалый, такой весенний и теплый, такой родной, что смотреть невозможно. Больно в груди. Чтоб не щемило сердце, Генрих закрывает глаза ладонью. Район Арточала. Почти приехали. Старая улочка, серый дом. Единственный в этом ветхом районе дом сталинской постройки. Генрих открывает бумажник, в нем одна-единственная бумажка. Кричит шоферу:

– Тормози! Пятерки хватит?

– Слушай, друг, какая пятерка! Бензина не купишь, в пять раз переплачиваем!

Генрих хлопает по карманам, бренчит мелочью, отдает всё, что находит – центы, франки и драхмы. Сообщает:

– Сдачи не надо.

Идет к обшарпанному подъезду. У него иссякают силы, он хромает все сильнее, ноги подкашиваются. Генрих машинально лезет в почтовый ящик с оторванной, болтающейся дверцей – там пусто. Лифт грохочет.

У двери в квартиру Генрих лезет в карман и задумывается: «Можно сделать ледяной ключ. Пантомима Приезд-отъезд. Я приезжаю… достаю из кармана ледяной ключ…» И он действительно достает из кармана большой ледяной ключ. «Вот так… Ключ тает, тает, тает…»

С ледяного ключа каплет вода.

Очнувшись, Генрих достает связку обычных ключей, позвякивает ими, приваливается к двери, как к родной бабушке, дверь с нежным скрипом приоткрывается. В неё вначале заглядывает, потом входит хозяин. Ставит сумку и сразу, не раздеваясь, идет к телефону, тому самому. Красному, лживому, подлому. Не стоит ему доверять. Но Генрих снимает трубку. Гудит зуммер. Генрих бросает трубку, садится на диван, осматривается.

Двухкомнатная квартира артиста филармонии похожа на номер полулюкс в европейской гостинице в две звезды. Даже немного лучше – на столе в гостиной свежие цветы в вазе, рядом стопка газет и журналов, сверху оплаченные телефонные счета.

Звонит телефон. Генрих выжидает несколько секунд, снимает трубку и все равно молчит. В трубке женский голос.

– Алло! Алло!..

– Да.

– Генрих, ты приехал!

– Ия, девочка, здравствуй. Я только что вошел. У тебя космическое чутье.

– Что-что?

– Я говорю – нюх у тебя, чутье космическое. Я только что…

– С приездом тебя, Генрих.

– Спасибо. За цветы спасибо. И вообще… – Он перебирает счета. – За телефон заплатила, умница!.. Я уж думал его отключили. Как у тебя с деньгами? Я сейчас на мели.

– Что ты, Генрих! Ты лучше загляни в холодильник. Там для тебя сюрприз.

– Угу…

Генрих резко встает и хватается за колено. Тащится на кухню, открывает холодильник. Там фрукты, сыр, коньяк. Возвращается к телефону с бутылкой в руке.

– Ия, родненькая, ты прелесть!

– Я все правильно сделала?

– Да! Только коньяк можно было не ставить в холодильник.

– Ну прости.

– Прощаю. Ты прелесть.

– Если что – позвони. Я дома!.. Пока.

Короткие гудки. Генрих вешает трубку. Осторожно садится, ставит коньяк на стол, закатывает просторную штанину. На разбухшем колене ссадина. Генрих открывает бутылку, наливает коньяк в ладонь, смачивает колено. Морщится от боли, пьет из горлышка. Звонит телефон. Генрих поперхнувшись ставит бутылку, выжидает, осторожно поднимает трубку.

– Алло.

– Генрих, это опять я. Забыла тебе сказать: среди газет на столе есть письмо… Ты как?

– Я в порядке.

Вешает трубку. Расшвыривает газеты. Находит письмо. Осматривает конверт. Обратного адреса нет. Генрих берет бутылку и идет с письмом в спальню. Отпивает глоток, ставит коньяк на столик перед трюмо, прислоняет к бутылке конверт. И, как подкошенный, валится на широкую кровать.

Смотрит в потолок. Говорит неизвестно кому, раздраженно:

– Зачем мне твое письмо без обратного адреса?!

И слышит ответ:

– Ты что-то сказал?..

Это голос Марии. В спальне темнеет. Генрих осторожно поворачивает голову. На его плече голова Марии.

– Нет, ничего.

Они лежат, оба в пальто, на узкой короткой кушетке в маленькой темной гримуборной. За стенкой голоса, музыка. Генрих пытается поцеловать Марию, она отворачивает лицо.

– У меня губа треснула. Я простыла.

– Ты опять купалась?

– Да.

– Но ведь осень. Понимаешь – осень. Октябрь кончается, вчера снег шел. Море ледяное. Ты – морж? – Генрих пытается заглянуть в глаза Марии.

– Не знаю. У нас в речке Каме в июле холодней.

Генрих обнимает Марию, целует волосы, глаза, осторожно – губы. Отстраняется от нее, садится, мрачно оглядывает комнатушку.

– М-да… – Смотрит на Марию. – Стели постель.

– А где?

– Откуда я знаю!..

Они лежат на полу на покрывале, снятом с кушетки, укрывшись большой пляжной простыней. Лежат плечом к плечу.

Она говорит:

– Странная вышла у нас история.

Генрих осторожно поворачивает голову, чтобы увидеть лицо Марии. Видит близко влажный глаз, бровь.

– Это не история. Это роман.

Закрывает глаза.

Он спит. Спит в своей спальне, лежа поперек широкой кровати, в пальто и в ботинках, с засученной выше колена штаниной. Звонит телефон. Генрих с трудом просыпается, с трудом понимает, где он. Встает и идет в гостиную. Телефон, не дождавшись, замолкает.

Генрих включает телевизор, садится в кресло, закуривает. На экране возникает начальник в светлом щегольском костюме, приятной, утешительной наружности. Он выступает перед студентами и преподавателями, говорит о том, что кровавые события, которым сегодня исполнилось тридцать шесть лет, никогда не повторятся, он, как гарант конституции, этого не допустит. Раздаются аплодисменты.

Генрих ставит телефон поближе к себе и откидывается в кресле, смотрит сквозь ресницы на экран, там аплодируют серые люди. Вдруг раздается музыка. Масхара широко раскрывает глаза. Он видит не серый – другой, ликующий зал! И людей – других. Они смеются. Звучит бравурный марш, и в пестрый зал со сцены спускается Генрих-Наполеон. Он в сером сюртуке, в треуголке, с короткой шпагой в руке. Наполеон салютует, маршируя по залу в лосинах и в ботфортах, гремит шпорами под барабанный бой, зрители оборачиваются, аплодируют, тянут у нему руки, как дети к игрушке!.. Генрих выскакивает