Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что там еще-то было? И много, и будто ничего. Две недели после похорон жил дома. Вернулся в Кремль, сидел там за высокой стеной тихонько, бухгалтерию вести доверили, в редкие увольнения по музеям ходил, нашел в Пушкинском музее изящных искусств женщину приятную, одну из тех, что в музейных залах в углу на стульчиках сидят. Мы с нею с разрешения Берии поженились. Домой к ней на квартиру коммунальную ходил я редко, хотя вроде и любил жену-то. И сейчас люблю.
Как-то Берия мне говорит:
– Ты, Аркадий, помню, отличился в деле о предателях-ученых, разработчиках новейшего оружия. Пора тебе снова заняться наукой.
Оказался я на полигоне в городе С. А потом и в в других местах – в Ч., в П. и в Х. Подвергся я там по своей же глупости и необразованности нескольким научным экспериментам с мирным и не мирным атомом… Попал в настоящий, в секретный госпиталь. Профессор сказал, что сейчас не умру, но детей у меня не будет. Что не мужик я. Амба… Так мне наука за мой смертный грех отплатила.
Удивительно, но в том госпитале я за собой заметил, что стал женщин и замечать, и любить, и жалеть, как никогда раньше. И за это все нянечки с горшками и «утками», все сестры со шприцами и таблетками, даже и некоторые профессорши в очках мне улыбались.
В общих чертах, меня подлечили, сказали, что к кабинетной службе годен. Снова в Москву, в Кремль, я угодил в конце зимы пятьдесят третьего. Из-за кирпичной крепостной стены мало что слышно. Давно куда-то сгинул мой дедушка Шара, может, на пенсию, может, помер. И про «дядю Костю» никогда я больше не слыхал. А вдруг и Сталин пятого марта помер. Не знаю, своей смертью или нет. Одно точно: шеф к нам зачастил, при встрече со стариками вроде меня руку жал и уже всех звал по имени. Нормально мы к нему относились. Ничего плохого, кроме хорошего, его охрана от него не видела. Но, как оказалось вскоре, отдать за него жизнь, ринуться с автоматами на танки мы готовы не были. Не тот случай… Но все же постояли с автоматами несколько часов на Кремлевской стене у древних бойниц. И я, хоть и был канцелярской полудохлой крысой, стоял с сослуживцами, видел, как на Красной площади в грохоте и дыме танки строились. При моей-то зрительной памяти номер каждого танка вспомнить могу. Но не хочу…
Уж как с Лаврентием Палычем было закончено – до сих пор точно не известно. Но и нас, служивших в его охране, всех загребли, каждого оценили, как водится, по заслугам. Мне припомнили почетную грамоту, лично Берией подписанную. Но учли и то, что, судя по этой грамоте и по характеристике, «дядей Костей» сочиненной, был я полный герой – жопа горой.
«Судьба играет человеком, она изменчива всегда…» Удивительно, но через несколько месяцев, проведенных в КПЗ, я был отправлен в бессрочную ссылку на родину, в деревню Рябово. Герой-сын к отцу-герою вернулся. Правда, в сопровождении охраны из двух автоматчиков-новобранцев.
От такого счастья моего папу хватил кондратий. Он же меня любил.
Парализовало его немедля, как увидел сына в шинели без погон, в фуражке без кокарды, стоящего в дверях в сопровождении двух архангелов в белых полушубках, с автоматами. Декабрь был, снег стеной валил…
Пока отец жил, а протянул он еще два года, мы с парнями срочной службы внутренних войск лишних движений не делали, даже не трепыхались. Охрана моя аккуратно получала свое воинское довольствие и командировочные на постой, отцу пенсия и пособие приходило, мне – паек арестантский в денежном выражении, жили сытно все вместе в нашей избе. В Рябове оказались чуть не богаче всех, даже председательши колхоза Катерины Захаровны Лабутиной. Она мою избу стороной обходила, один только раз и виделись.
Потом мои стражники по дембелю отбыли. Один в свою Бурятию, второй женился на рябовской девушке, переехал к ней, ребеночка они там родили. И позвали меня в крестные отцы. Я пошел. Церкви в деревне давно не стало, крестили дома, попа привезли издалека. Я, как сын старовера и революционера, попов не уважал. А этот понравился, молодой, тощий, в чем душа. И точно – верит. И в Отца, и в Сына, и в Святого Духа. Стал я выполнять, что там положено, смотрю на попа и думаю – есть же люди! Свободные. И велел этот попик мне, крёстному младенца, когда по службе будет он говорить о нечистой силе и всяких бесах, а потом вопрошать душу младенца: «Отрекаешься?» – трижды твердо отвечать: «Отрекаюсь!»
И вот стал поп вопрошать, а я твердо и даже громко от лица и души младенца стал отвечать – ОТРЕКАЮСЬ! А на третьем разе, как прошибло меня, – вдруг заревел во весь голос и со слезами! Я, подлый, не то чтобы тут же уверовал, но и от бесов во имя младенца Павла точно отрекся.
Так и стал жить. Не то чтоб провославный христианин, но стал дышать, на людей и в небо глядеть, еще старинные староверские книги из сундука достал и по вечерам стал их читать сам себе. Трудно было разбирать, но как-то кой-чего понял. Особенно протопоп Аввакум сильно и внятно действовал. Длилось это с полгода. Я уж думал, не выписать ли мне мою тихую жену из Москвы, да и обвенчаться с нею. Что ж, что я не мужик, зато свободная живая душа… Но не успел. Одного, без папаши, без стражников моих, в пустом доме опять взяла меня тоска – совсем нечего было мне в Рябове делать.
Я заметила, что голос Аркаши стал слабнуть и голова клониться на сторону. И все же он продолжал.
– …Но и в Москву мне совсем не хотелось. Написал я старому позабытому приятелю, с которым сошелся в юности, в уральском городе большой химии. А он уж давно выучился, переехал в центр, стал в облисполкоме начальником по химии. Из-за чего я вскоре и очутился в закрытом городе Уреченске, квартиру получил, жену свою хворую перевез. Венчаться она не захотела, сказала, что штампа в паспорте ей хватает. А я и не спорю. Ни с кем я не спорю… Но художником называться отказываюсь. После Врубеля-то, после Рублева… – Аркаша совсем изнемог, стал заговариваться, но все же открыл глаза и прошептал: – А теперь, студентка, я помираю… от несчастной любви к мамане,
