Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева

рядом трусили Людвик Каминский, председатель Рады, и уездный предводитель дворянства Игнатий Монюшко.

Офицеры спешились. Один из них, с греческим носом и слегка раскосыми глазами, подошел к встречающим, которые с поклоном подали ему хлеб-соль. Отломив кусочек и отправив его в рот, маршал Даву передал каравай своему адъютанту. Припомнив всё, что когда-то учил, князь Пузына сказал по-французски, что в лице маршала жители Минска приветствуют императора Наполеона. Даву на это ответил, что Великая армия пришла не покорять, а освобождать население Литвы.

– Vive Napoléon libérateur![10] – кричали люди, собравшиеся у Ратуши.

Женщины бросали цветы под ноги коням генералов и офицеров; городской оркестр, стоя на крыльце, играл спешно разученную «Походную песню». Но больше всего Даву был доволен тем, что минчане сберегли для французов семь с половиной тысяч пудов муки, полторы тысячи фунтов пороха, запасы овса для лошадей и лазаретного имущества для больных.

…Багратион стоял в Несвиже, поджидая обозы и предаваясь мрачным мыслям. Планы приходилось менять на ходу. Когда князь Петр с большим трудом переправился через Неман у Николаева, его ждал неприятный сюрприз: маршал Даву был уже у Вишнева, заслонив дорогу на Сморгонь и Вилейку. Пришлось резко свернуть на юго-восток, намереваясь кружным путем, в обход Минска, через Слуцк и Бобруйск выйти к Могилёву, а оттуда двинуться на север к Витебску и по Двине спуститься к Дриссе. В Новогрудке уже поляки – кавалерия и пехота, которые ведут князь Юзеф Понятовский и Ян Домбровский; австрийцы заняли Брест-Литовск и Кобрин; в Гродне вестфальцы, Даву вступил в Минск, вбив клин между двумя русскими армиями… Если отходить дальше будет нельзя и придется дать сражение – князь готов, трусом его никто назвать не сможет. Хочет министр Барклай, чтобы генерал Багратион защищал всю Россию, – костьми ляжет, а долг свой исполнит.

* * *

«Венценосные друзья Франции! Дела в Европе приняли иной оборот. Повелеваю как глава Рейнского Союза для общей пользы удвоить свои ополчения, приведя их в готовность пожинать лавры под моим начальством в поле чести. Вам объявляю мои намерения: желаю восстановления Польши. Хочу исторгнуть ее из неполитического существования на степень могущественного королевства. Хочу наказать варваров, презирающих мою дружбу. Уже берега Прегеля и Вислы покрыты орлами Франции. Мои народы! Мои союзники! Мои друзья! Думайте со мною одинаково. Я хочу и поражу древних тиранов Европы. Я держал свое слово и теперь говорю: прежде шести месяцев две северные столицы Европы будут видеть в стенах своих победителей Европы».

Так. Это, стало быть, дрезденская речь Наполеона. А вот письмо корсиканца к вероломному прусскому королю:

«Ваше Величество! Краткость времени не позволила мне известить Вас о последовавшем занятии Ваших областей. Я для соблюдения порядка определил в них моего принца. Будьте уверены, Ваше Величество, в моих к Вам искренних чувствах дружбы. Очень радуюсь, что Вы как курфюрст Бранденбургский заглаживаете недостойный Ваш союз с потомками Чингисхана желанием присоединиться к огромной массе Рейнской Монархии. Мой Статс-Секретарь пространно объявит Вам мою волю и желание, которое, надеюсь, Вы с великим рвением исполните. Дела моих ополчений зовут теперь меня в мой воинский стан. Пребываю Вам благосклонный, Наполеон».

Варвары! Тираны Европы! Потомки Чингисхана! Кто мог распространять в Москве такую клеветническую мерзость? Конечно, мартинисты!

Генерал-губернатор Ростопчин прошелся взад-вперед по кабинету, потирая руки.

Квартальный Спиридонов рад золотым часам, полученным в награду за арест купеческого сына Михайлы Верещагина – самозваного переводчика речей Бонапарта, но Верещагин что? Так, мелкая сошка! За его спиной стоит почт-директор Ключарев – масон, друг Новикова и Сперанского! Давно, давно пора было прижать мартинистов к ногтю, да всё никак не удавалось! Ну, теперь уж не отвертятся.

На допросе Верещагин поначалу показал, что поднял гамбургскую газету с земли на Кузнецком мосту, против французских лавок. Да только отцу своему он проговорился, что получил ее от своего приятеля Михаила Ключарева, сына почт-директора. Уличенный в этом, стал отпираться и брать всю вину на себя, хотя как раз вины-то за собой не признавал: говорил, будто перевел газетную статью, чтоб прочитать своей матери, «что пишет злодей француз». А на что ж он тогда читал те же листы в кофейне турка Федора Андреева отставному губернскому секретарю Мешкову, пожелавшему их переписать? Пошла гулять мерзость по Москве! Ключарев попросил переговорить с Верещагиным наедине, полицмейстер Дурасов ему позволил (святая простота!), а злодей, верно, пообещал купчику свое заступничество (у него и в Петербурге есть друзья, сибирский губернатор Пестель письма к сыну через почт-директора передает). Вот детинушка и запел по-новому, от всех прежних слов отрекся: якобы он сам сию прокламацию сочинил. Куда ему, сиволапому! Ключаревский сынок – студент Московского университета, вот откуда бы заразу искоренить! Будь его, Ростопчина, воля – повесил бы мерзавца, ей-богу, повесил! Да только прежде нужно разъяснить корни разврата. Ростопчин уже известил министра Балашова о том, какого изверга он откопал в Первопрестольной, но ответа пока не получил. Надо написать самому государю!

Сев за стол, Федор Васильевич принялся писать: про либеральные толкования Верещагина в кофейных, про его ложь и запирательство под влиянием воспитавших его масонов, про непристойные поступки Ключарева во время розысков на почте… «Всё это должно убедить Вас, государь, что мартинисты суть открытые враги Ваши и что Вам препятствовали обратить на них внимание. Дай Бог, чтобы здесь не произошло движения в народе, но наперёд говорю, что лицемеры-мартинисты заявят себя злодеями…»

Июль

– Вы сами видите, сир, бестолковость всех укреплений, воздвигнутых Вольцогеном, поэтому смею вам сказать, что Вольцоген или пошлый дурак, или изменник, но в обоих случаях вам не стоит ему доверять!

Зная о глухоте Александра, маркиз Паулуччи говорил очень громко, так что его не блещущие изяществом французские фразы долетали и до адъютантов, ехавших в третьем ряду. Зато ответа государя они не расслышали.

Волконский был ошарашен такой прямотой. Конечно, по сути, Паулуччи был прав: военный план обернулся химерой; отражать полчища Наполеона, засев всей армией в лагере на Дриссе, просто невозможно. Лагерь размещен на высоком берегу в излучине Двины; если бы Наполеон атаковал его с фронта и одновременно обошел с фланга отмелью реки, то, завладев даже одним из трех мостов, отрезал бы путь к отступлению и захватил бы всю русскую армию живьем. Но говорить так прямодушно, невзирая на лица! Герцог Ольденбургский наверняка передаст эти слова Барклаю-де-Толли, благоволившему Вольцогену и возражавшему против назначения Паулуччи начальником штаба Первой армии. Опять интриги, подковерная борьба…

Хотя… Возможно, государь потому и вызвал Паулуччи с Кавказа сюда, что ценит его прямоту