Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

шаманы, повествуя об усопшем. История жизни и деяний такого человека, как Хачиун, заняла день, ночь и еще один день. Воины на своих местах ели и, поминая брата Чингисхана, пили кумыс и арак, предварительно разогретый из ледяной каши, в которую он превратился в бурдюках. На закате второго дня Субудай сам зажег пламя погребального костра и отошел в сторону, глядя на поднявшийся столб тяжелого черного дыма. При этом Багатур не мог не думать, что тем самым подает сигнал врагам. Для любого зрячего дым означал, что монголы перебрались через горы и достигли равнин. Орлок задумчиво покачал головой, припоминая белый, красный и черный шатры, что некогда возводил перед городами Чингисхан. Первый был просто предложением быстро сдаться. Второй возводился, когда враг сдаваться отказывался, и тогда монголы обещали перебить всех мужчин, способных носить оружие. Ну и наконец, черный шатер означал, что пощады не будет никому, а на месте города останется лишь черная обугленная земля. Быть может, сейчас этот масляно-черный дым, пронизанный жгучими искорками, служил для тех, кто его видит, дурным предзнаменованием. Пусть ужаснутся: пришел Субудай со своим войском. Он усмехнулся собственному тщеславию: его люди измождены, ослаблены непосильным трудом. Но уже скачут вперед разведчики, которые отыщут место, где они смогут отдохнуть, а те из них, кто отморозил пальцы рук и ног, успеют восстановиться.

Пламя с треском взбегало по уложенным высоким штабелем бревнам, и налетающий ветер швырял клубы дыма в лица людей, стоящих вокруг. На костер пошла древесина, перевезенная Субудаем через горы и уложенная в два человеческих роста. Вместе с дымом ноздри улавливали приторный запах горелого мяса; некоторые из молодых, у кого послабее нутро, едва подавляли рвотные позывы. Сквозь потрескивание слышалось, как звонко корежится разогретый металл доспехов Хачиуна. Был момент, когда где-то в недрах костра гукнуло что-то похожее на человеческий голос. Субудай тряхнул головой, отгоняя дурацкие мысли, и тут почувствовал на себе взгляд Бату. Этот строптивец стоял вместе с остальными родичами хана: Гуюком, Байдаром и Мунке. Вся четверка держалась обособленно, и Бату, несомненно, ею верховодил. Субудай в ответ сурово посмотрел на него – и смотрел до тех пор, пока тот, чуть улыбаясь, не отвел глаза.

Субудай мрачно подумал о том, что смерть Хачиуна для него – личная потеря. Старый военачальник поддерживал его и на совете, и на поле боя, безоговорочно доверяя его умению и чутью. Эта слепая вера умерла вместе с ним, и Субудай понимал, что фланг у него теперь обнажился. Может, назначить туда Мунке? Для темника это означало повышение, переход в верховное командование. Из четырех молодых командиров он, пожалуй, наименее подвержен влиянию Бату. Но если Субудай на этот счет заблуждается, то это чревато тем, что Бату приобретет еще большее влияние. Под очередным порывом ветра дым костра выстелился низко, а Субудай шепотом ругнулся. Будь проклято коварство придворных интриг, расцветшее буйным цветом со смертью Чингисхана. Орлок должен решать боевые задачи, руководить ходом битвы, а не забивать себе голову всякой чушью. Что ни говори, а Каракорум наплодил ее много, и теперь уже шагу не ступишь без оглядки назад: не притаился ли за твоей спиной изменник с ножом. Нет больше людей простых и открытых, которым можно доверить свою жизнь.

Он сердито провел по глазам, а когда отнял от них рукавицу, со вздохом заметил на ней пятнышко влаги. Хачиун был другом. А его смерть – неопровержимым свидетельством того, что и он, Субудай, тоже стареет.

– Это мой последний поход, – пробормотал он полыхающему на кострище огненному кокону, вокруг которого ярко закручивались прозрачные желто-фиолетовые языки. – Когда все закончится, мой старый товарищ, твой пепел я привезу домой.

– То был великий человек, – раздался за плечом голос Бату.

Субудай от неожиданности вздрогнул: его приближения он не расслышал из-за треска бревна, обломившегося в костре жаркими угольями. Точно так же жарко полыхнул гнев в душе Субудая: надо же, лезет со своей строптивостью даже на похоронах друга! Он уже хотел ответить, но его опередил Бату:

– Слова мои искренни, орлок. Я не знал о жизни Хачиуна и половины, пока не услышал все от шаманов.

Субудай сдержался. Прежде чем перевести взгляд обратно на костер, он какое-то время смотрел Бату в глаза. А тот снова заговорил голосом тихим от благоговения:

– Вместе с Чингисханом и другими детьми он прятался от своих врагов. Терпел голод и страх, которые его закалили. От этой семьи, от этих братьев происходим все мы. Я понимаю это, орлок. И ты тоже был частью всего этого. Ты видел рождение нашего народа и державы. Мне такое даже представить сложно. – Бату со вздохом потер переносицу, отгоняя усталость. – Надеюсь, что, когда лечь на костер настанет мой черед, про меня тоже будет что рассказать.

Субудай посмотрел на него, но Бату уже повернулся и по глубокому снегу побрел прочь. Воздух был прозрачным и холодным, обещая новый снегопад.

Часть третья

1240 год

Глава 25

Танцовщицы остановились. Тела их лоснились от пота, умолкли бубенцы на лодыжках и запястьях. В воздухе стоял аромат благовоний, из курильниц у подножия мраморной лестницы поднимался белый дым. Все во дворце указывало на влияние античности: от мраморных колонн и бюстов короля Белы и его предков до откровенных костюмов танцовщиц, которые сейчас выжидательно замерли, склонив головы. Золотая фольга для украшения стен была привезена из далекого Египта, синий лазурит для дворцового свода – из Афганских предгорий. Величавый купол дворца виднелся издалека, главенствуя над всем Эстергомом – городом, что раскинулся на берегу Дуная. Стенная и потолочная роспись дворца восславляла воскресшего