Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

смог бы объяснить отцу. Он усмехнулся. Сами мысли о Чингисхане подобны облачкам, что, проплывая, образуют на земле меж деревьями округлые сумрачные тени. Свои сады Угэдэй любил летней порой, но и зимой они были красивы, хотя совсем по-другому. Деревья стояли голые, вытянув ветви в молчаливом ожидании зеленой жизни. То была пора темноты и тоски, теплых юрт и подогретого арака, студеных ветров, от которых кутаешься в меха. В своем каракорумском дворце Угэдэй скучал по жизни в юрте. Думал даже поставить ее на внутреннем дворе, да вовремя одумался: глупо. Возврата к простой жизни не было: он сам от нее ушел. Это всего-навсего тоска по детству, по тем дням, когда еще были живы мать и отец. Бабушка Оэлун прожила на свете долго – так долго, что успела выжить из ума и потерять память. Воспоминания о ее последних днях заставляли поежиться. Первая мать державы на исходе дней сделалась беспамятным младенцем, не способным даже самостоятельно оправляться. Такой участи и врагу не пожелаешь, не то что любимому и близкому человеку.

Угэдэй потянулся, разминая спину, затекшую после долгих дневных разговоров. Вообще, в городе только и занятий, что разговоры. Если б из слов делать кирпичи, то, глядишь городские стены высились бы уже до неба. Угэдэй улыбнулся, невзначай подумав о том, сколько сегодня у него было встреч. Чингисхана, наверное, хватил бы удар от всех этих обсуждений и согласований насчет сливных труб и водостоков.

Угэдэй прикрыл ладонью глаза, когда охристые лучи заходящего солнца осветили Каракорум. Все очертания города, все линии проступили с необычайной четкостью. Глаза Угэдэя были уже не так остры, как прежде, и ему нравилось смотреть на город, залитый вечерним светом. Это он, он создал Каракорум, не кто иной, и уж точно не отец. Через весь город, возникший в пустыне, в этот час пролегала исполинская тень от дворцовой башни. Он еще молод, этот город, но со временем станет подлинным сердцем империи, средоточием ханской власти. Вот бы знать, как его, Угэдэя, будут через века вспоминать потомки.

Поднялся знобкий вечерний ветер – пришлось плотней запахнуться в дээл. Хотя зачем? Угэдэй отпустил полы. Какой была бы его жизнь без этой изнурительной слабости? Он медленно вздохнул, чувствуя в груди неровное биение. Уже и ждать невмоготу. Он бросился в битву, чтобы обуздать свой ужас; мчался на вражье воинство так, словно страх – это змея, которую нужно попрать, растоптать каблуком. А та змея в ответ вонзила свое жало в пяту и низвергла его во тьму. Временами ощущение было такое, будто он так и не выкарабкался из той бездны.

Угэдэй встряхнулся, стараясь не вспоминать, как повел себя тогда Толуй и что для него сделал. Храбрец способен побороть страх – это теперь понятно, – но, похоже, только на время. Вот что неведомо молодым: то, как он изгрызает человека, как с каждым разом возвращается все более сильным, пока ты наконец не остаешься один на один с собой, борясь за каждый вздох.

Угэдэй тогда поддался отчаянию, дал ему собой овладеть, сдался. Сорхатани выволокла его из этого омута и вселила новую надежду, хотя ей невдомек, насколько это мучительно – надеяться. Как жить рядом со смертью, которая повисает за его плечами, хватает сзади за горло, тянет книзу. Он стоял перед нею. Собрал все свое мужество и поднял голову, но смерть не отвела взгляда. Никто из людей не может быть сильным и днем и ночью. Это разрушает, обращает в прах.

Угэдэй положил руки на колени, развернув их ладонями кверху. Уже начали образовываться мозоли, волдыри появились впервые за многие годы. Кое-где ладони все еще сочатся жидкостью уже после часа упражнения с мечом и луком. Силы возвращаются, но чересчур медленно. В молодости тело повиновалось ему безотказно, хотя сердце уже тогда было слабовато. Хан поднес руку к шее и сунул пальцы под шелковую рубаху, туда, где бился тоненький, как ниточка, пульс. Что-то хрупкое, словно птица.

От внезапной боли Угэдэй вздрогнул. Удар был такой, что помутилось в глазах. Он изумленно обернулся посмотреть: что это? Рука машинально ощупывала голову – нет ли крови? Собственные руки возле глаз казались непомерно большими. Да нет, ладони чистые. Второй удар заставил его судорожно согнуться, впившись пальцами в колени, словно нажатием можно было сдавить боль. Шумно втянул воздух и стал задыхаться. В ушах ритмично грохотало, словно внутри стучал молот.

– Перестань, – злясь, велел хан самому себе.

Тело – враг, сердце – изменник. Ничего, он ему сейчас задаст. Будет слушаться как миленькое. Согнувшись в три погибели, левую половину груди Угэдэй стиснул в кулаке. Снова удар, еще сильнее прежнего. Хан со стоном откинул голову, вперясь в меркнущее небо. Ничего, он ведь выдюживал прежде. Перетерпит и сейчас.

То, как он боком упал со скамьи, почему-то не почувствовалось, лишь пристали к щеке камешки дорожки. Он слышал громкие медленные удары сердца, а затем ничего, только жуткая в своей нескончаемости тишина. Кажется, откуда-то донесся голос отца. Очень хотелось расплакаться, но слез не осталось, а были лишь мрак и холод.

Глава 26

Из сна Сорхатани вытянул дверной скрип. Возле кровати стоял Хубилай. Вид у него был угрюмый, глаза припухли и покраснели. Она вдруг испугалась тех слов, которые сын мог произнести. Прошли уже годы, а память о смерти Толуя была по-прежнему садняще свежа. Откидывая одеяла, Сорхатани резко села.

– Что? – только и спросила она.

– Видно, мама, это проклятие твоих сыновей – приносить дурные вести.

Хубилай отвернулся, пока она переодевалась во вчерашнее платье.

– Говори, – велела она, торопливо застегивая пуговицы.

– Хан умер. Угэдэй мертв, – глядя за окно на спящий