Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

заглядывал в старые записи, Сейчас сижу за работой, и музыка десятков весен звучит в душе, изливаясь в грустных напевах. Какая дивная поэма — долгая жизнь, богатая переживаниями целой исторической эпохи, двух-трех поколений! Сейчас стою на § «Внутренний кризис 80-х годов в России». Буду просматривать его с тем же скрытым волнением, с каким впервые писал его в страшную осень 1915 г. Ведь это и мой кризис, кризис моего поколения...

10 апреля. Решил прервать пересмотр дальнейших глав и написать вне очереди эпилог о событиях 1914–1928 гг. Роящиеся в голове мысли и планы не дают покоя, и я хочу сейчас приступить к эпилогу, тем более что я обещал дать копию его для одного сионистского журнала в Америке.

13 мая. Целый месяц писал и переписывал эпилог. Вышло больше, чем думал: больше двух печатных листов.

16 июля. Сию минуту окончил в последней редакции последнюю страницу (текста) X тома... Теперь остается только пересмотреть недавно написанный эпилог и читать корректуры.

20 июля. Время уходит на мелкие промежуточные работы. Вышла моя вторая книжка «Фун жаргон цу идиш», вообще приличная, но во второй половине, где идет не мой текст идиш, а перевод с русского, вышли скандальные ошибки.

Вчера и сегодня сижу над исправлением текста «Писем о еврействе» для ивритского и немецкого переводов. Сокращаю сильно, выбрасываю устарелое, хотя решил сохранить колорит времени, когда «Письма» писались. Трудная задача.

Вчера известие из Америки о появлении моего эпилога на английском языке в «Herzls iMemorial Book», вышедшем в 100 000 экз.

30 июля. …Исправляю для сокращенного издания «Письма о еврействе». Теперь, после просева, осталась чистая мука: небольшой том, памятник былой идейной борьбы, материал для истории, могущий, однако, еще действовать на умы, особенно на Западе, в смысле прояснения национальной идеологии.

Наплыв посетителей не прекращается: палестинцы, американцы, здешние. Вчера неожиданно явился Белкинд, которого не видел с 1902 г., в Одессе. Первый «билуец», он превратился в палестинского «мешулаха», который выпрашивает в Европе и Америке денег на свою школу для украинских сирот. Вспоминали о давних временах и людях. Был и М. Закс, вспоминали о старом Питере. Были и Ефройкин из Парижа, Лацкий из Риги и др.

4 августа. Сию минуту кончил пересмотр эпилога к последнему тому «Истории». С глубоким волнением писал заключительный апофеоз о пророческом «конце дней».

10 августа, Рейнерц. Третьего дня приехали сюда. Встречал на вокзале Лещ[инский], завез в пансион «Эбен-эцер». Комната с балконом, в доме, стоящем у подошвы горы, с дивным видом на поднимающийся лес и на зеленые скаты... Много людей кругом, еще не было уединения.

18 августа. Начитался о сионистском конгрессе и о конференции Еврейского агентства в Цюрихе. Новая эра в сионизме?.. Был вызван Моцкиным по телеграфу в Цюрих для участия в совещании нашего Совета национальных меньшинств. Ответил, что не приеду. А жаль: на очереди важные вопросы...

29 августа. ИТА и общие газеты принесли известие о кровавых погромах арабов в Палестине, о резне в Хевроне, о стычках в Иерусалиме и окрестностях... Преступление английского правительства в Палестине: оно могло предвидеть опасность, но не принимало мер, даже не оставило войск в Палестине...

4 сентября. Написал статью о нынешних погромах в Палестине для телеграфного агентства (ИТА).

8 сентября (утро). …Завтра утром отъезд. Еду в Берлин на новую литературную кампанию. В бессонные ночи строю планы «Хасидизма» и дальнейших работ. Фатальная цифра «70» стоит совсем близко, и хотя я с каждым годом «молодею», я все же боюсь оставить неоконченной слишком много ликвидационной работы.

10 сентября, Берлин. Ушел от лесных и горных духов, от сутолоки пансионов и вступил в царство домашних пенатов. Каждый год, на границе лета и осени, испытываешь это особое обаяние возвращения к пенатам, в свой кабинет, к письменному столу, где хранятся «труды и дни» жизни: манускрипты, дневники, переписка полувека, памятки. Радуешься, что случайная катастрофа в твое отсутствие не уничтожила этих следов жизни... Вот начнется чреда городской жизни: тишина и труд кабинета, вторгающиеся сюда звуки мира, думы на улицах и в садах Груневальда и Далема, новый этап ликвидации дела жизни, один из последних этапов долгого пути.

Книга четырнадцатая. Последние годы в Берлине (1930–1933)

Глава 74

Переработка «Истории хасидизма» и ликвидация жизненного труда (1929–1931)

Труд 30-летнего, завершенный 70-летним. Пишу «справа налево»: полная переработка «Истории хасидизма» на иврит. Слияние зари и заката жизни. — Новая квартира у груневальдского парка, мнимый «последний приют» на пути странника. — Мечта о спокойном закате рушится перед надвигающейся грозою гитлеризма. — Мой юбилей и первая победа национал-социалистов на выборах в рейхстаг. — Тревожный 1931 год: экономический кризис и безработица. Террор национал-социалистов. Погром на Курфирстендамме. — Еврейская история, рассказанная детям, — Французский и английский переводы большой «Истории». — Из дневников.

Труд моей юности «История хасидизма» ждал 37 лет, пока наступила его очередь окончательной обработки. После постройки здания всемирной истории я вернулся к «Хасидизму» с тем нежным чувством, с каким возвращаются к своей первой любви, освещенной лучами жизненной зари. Был еще момент, который грел Душу при этой работе: вместо первоначального русского текста, я теперь писал на том древнем национальном языке, который в детстве впервые ввел меня в мир книги. Я счел своим долгом написать на этом языке свой наиболее оригинальный труд, основанный на исследованиях по не доступным для других рукописным источникам; мое обещание Ахад-Гааму писать эту книгу вновь на иврит было тут подсобным стимулом. Я теперь мог восстановить в еврейском оригинале все цитаты из хасидской литературы и все документы из моей обширной рукописной коллекции и дать полную картину не только хасидского, но и миснагидского движения на фоне общееврейской истории. В эту работу я мог внести весь накопленный за много лет научный опыт: строже стал анализ источников, преданий и «благочестивых вымыслов»; часто приходилось с сожалением выбрасывать лирические места из первоначального русского текста, но общая структура осталась та же.

За эту работу я взялся в сентябре 1929 г., после возвращения из Рейнерца, места моего обычного летнего отдыха, и продолжалась она весь 1930 г., последний год моей спокойной жизни в Берлине. Мне тогда рисовалась картина ясного заката трудовой жизни, слитого с зарей ее: вот пристрою своего любимого первенца и возьмусь за «Книгу жизни», за «исповедь сына века», к чему меня особенно тянуло. Близилось мое семидесятилетие, до меня доносились слухи о приготовлениях к шумному празднованию его во многих странах, а я мечтал о том, чтобы провести этот день в тихом размышлении о пройденном