Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да просто знакомые по Гатчине. Встречались там и здесь один раз побывал у Селестины Ивановны на пасеке.
Капитан натянул форменный китель, застегнул на все медные надраенные пуговицы, фуражку надел и пошел с Ноем. Нашли боцмана – пожилого человека, и капитан распорядился предоставить каюту товарищу Лебедю в первом классе.
– Мы еще встретимся с вами, Ной Васильевич, – попрощался капитан. – Заходите ко мне в каюту или в лоцманскую рубку. Поговорим.
– Рад буду, – кивнул Ной и ушел с парохода, сел на Савраску, поскакал на тракт: батюшка Лебедь должен вот-вот подъехать к городу.
VII
Дождь перестал, но небо так заволокло пасмурью со всех сторон, что солнышку негде было прочикнуться.
Батюшка Лебедь на паре гнедых в рессорном ходке ехал один – Лизушку не взял: куда ее в этакую мокропогодицу?
– Чуток сам не утоп на переездах чрез речки. Эко вздулись! Как токо обратно проеду? Хучь бы сеногнойные дожди не зарядили. У тебя как? Ладно?
– Слава богу. Поплыву на «России». С капитаном договорился.
– Не пристукают эти, из УЧК?
– Им не до меня! Красногвардейцев будут отправлять в Красноярск. Подошел еще один пароход – «Тобол».
– Эв-ва! Дык на «Тоболе» плавает масленщиком наш Ванька-дурень.
Ной удивился: четыре года не видел меньшого брата. Сколько раз выпытывал у батюшки: где он? А батюшка, должно, знал, что он близко, и ни разу не обмолвился…
– Ты его таперь не признаешь. Вытянулся, стервец, за эти годы. Забыл сказать: было от него письмо. Прописывал, што в партию большевиков залез, балда. Ишшо молоко матери не обсохло на губах, а он в большевики попер!
– Ивану девятнадцатый год. Своя голова на плечах.
– Ужли туда всех принимают?
– Отбор у них строгий, батюшка. Гарнизация суровая, как вроде военная. В чужой карман большевику заказано лезти, тем паче – разбогатеть – живо к стенке поставят.
– Да ну?! А Ленин?!
– Говорил же – из ссыльных. А какое богатство могло быть у ссыльного? Тюремная постель да харч казенный.
Батюшка подумал:
– В толк не возьму: хто такие «пролетарии»? Из какого роду-племени?
– Да без всякого роду. У дворян родовитость. А они – рабочие фабрик и заводов, у которых в одном кармане – вша на аркане, а в другом – блоха на цепи. А вот в партию серых или в кадетскую – там отбор из состоятельных господ-говорунов или из офицерья.
– Эв-ва! – понял батюшка Лебедь и больше ничего не спросил у сведущего сына.
За деревянным мостом свернули на Набережную к пристани. Нагнали марширующую роту недавно мобилизованных мужиков, каждый в своей крестьянской одежде, с винтовками через плечо, идут не в ногу, а сбочь роты – в ремнях, кителе и казачьем картузе – хорунжий Мариев.
– Ну, войско у Мариева, такут твою, – ругнулся батюшка Лебедь.
– Тише! Дома отведешь душу.
– Хорунжий-то, Мариев! Я вить иво знаю, стерву. Средний брат Никулина сказывал: на позиции снюхался с большевиками, вступил в их партию, как заслуги имел в девятьсот пятом, и вот командует гарнизоном. Попомни мое слово: казаки иво в куски изрубят. Вот те крест!
Ной не сомневался: изрубят!.. И его изрубили бы, если остаться дома.
На пристанской площади еще была одна рота мобилизованных. Ной увидел чрезвычайного комиссара Боровикова – шинель внакидку, маузер под шинелью. Тут же председатель уездного совдепа Тарелкин в темном плаще и шляпе.
– К «России» подъезжать? Подмогнуть тебе? – спросил отец.
– Сгружусь один и коня поставлю, а потом схожу за Иваном, если на пароходе. Надо бы ему гостинец передать. Сала и меду бы – голодает, поди.
– Хто иво гнал из станицы?! Чаво искал, шалопутный? – проворчал отец. – Траву возьмешь? Первая травка, гли! На пойме у аула подросла. Как коню без травы на пароходе?
– Ладно!
Ной взвалил куль на плечо, подхватил под мышку поперечную пилу с деревянными ручками, к которой примотаны были старым половиком Яремеева шашка, карабин и офицерский ремень с двумя подсумками. У трапа стояли те же красногвардейцы. Узнали Ноя и без слов пропустили. У входа, ведущего на господскую палубу, остановил вахтенный матрос:
– Куда прешь с кулем? Для груза имеется трюм.
– Мой груз со мною едет.
Матрос загораживал трап:
– Не разрешается, говорю.
– Узнай у боцмана – живо! Он тебе даст пояснение. А теперь отслонись от трапа!
Посунул матроса в сторону и потопал вверх.
Шикарная двухместная каюта со столиком, зеркалами и с мягкой постелью. Ной засунул куль под полку и туда же «струмент», скрученный бечевкою, вытер пот со лба и вернулся на берег. За три раза перетащил все, изрядно загрузив каюту. А потом завел коня с помощью красногвардейца на корму, расседлал там, привязал, перенес охапками свежую траву и мешок с овсом.
Управился хорунжий.
– Ну а теперь повидаемся с Иваном, – сказал Ной отцу, и, развернувшись, они отъехали берегом к «Тоболу».
– Ваньку бы вздуть, а? – кипело у батюшки. – Отозвать бы в сторонку да содрать штаны и врезать сукиному сыну за большевицство! Как думаешь?
– Чаво думать, батюшка? Это его линия. Ежли сознательно выбрал – пущай пьет пиво с гущей.
– Не пиво, а кровью умоется, вертиголовый дурень!
На пристанской площади впритирку друг к другу люди с винтовками; некоторые из них в старом солдатском обмундировании, в фуражках, картузишках, простоголовые. Возле торговых навесов дунул в медные трубы духовой оркестр. Не «Боже царя храни» и не «Коль славен наш Господь в Сионе», а нечто новое, непривычное.
– Слышишь? – спросил отца Ной.
– Што выдувают?
– «Интернационал». Большевицкий гимн.
Чрезвычайный комиссар по продовольствию Боровиков поднялся на торговую лавку без шинели и фуражки – рев труб оборвался.
– Товарищи! – громко начал Боровиков. – Настал тяжелый момент для нашей рабоче-крестьянской Республики Советов. Тяжелый момент, товарищи красногвардейцы. Но это не смертный час, хотя нам грозит страшная опасность. Со всех сторон нас окружили враги. Как с Украины, так и с Дона. А теперь у нас, в Сибири, восстал еще белочешский корпус, а за ним – белогвардейцы подняли головы. А с ними кулаки и кровожадные казаки – прихвостни царизма. Вы теперь бойцы Красной гвардии трудового крестьянства, и вам придется драться с белой сволочью плечом к плечу с рабочими отрядами и с нашими товарищами интернационалистами. До последнего патрона будем драться. На этих пароходах мы поплывем в Красноярск. Никто из нас…
Тут Боровикова кто-то прервал. Ной увидел председатели УЧК Таволожина в кожанке и кожаной фуражке. Боровиков взял у Таволожина какую-то бумажку и некоторое время молчал.
– Чаво он подавился, комиссар? – буркнул старый Лебедь.
– Запомни его, батяня. Да спаси бог, когда почнете заваруху, не налети на него с шашкой.
– Не скажи! Я б иво…
– Не успеешь глазом моргнуть, как сам без головы будешь. Этот комиссар по фамилии Боровиков. Тот раз в Белой Елани видел убитых бандитов? С ними управился один Боровиков – полный георгиевский кавалер, штабс-капитан.
– Штабс-капитан?! Чаво ж он с большевиками?
– У большевиков и генералов немало, не говоря про офицеров.
– Товарищи! – вскинул руку с бумажкой Тимофей Боровиков. – Только что получена телеграмма. Минусинский гарнизон остается на месте. Держитесь здесь, товарищи, тесными рядами – плечом к плечу! Если поднимут голову казаки – никакой пощады врагам революции!
Старый Лебедь ухватился за бороду, будто пламя в ладони стиснул. Уразумел! Отошел с Ноем на берег протоки.
Вода мутная, как гуща ячменного сусла; рвет берег, и комья подмытой глины бухаются в воду. На том берегу, на дюне, возвышался дом доктора Гривы, темнеют стеною тополя и липы, ползут по небу тучи – жди опять дождя.
– Экая водища! – кивнул старый Лебедь.
– Грязь плывет, – сказал молодой Лебедь, думая о чем-то своем.
– Это ты в точку сказал – грязь плывет, как вот эти красногвардейцы, которые толкутся на площади. Ну да опосля грязи и чистая вода пойдет.
– С кровью и с мясом?
– В каком понятии?
– Ладно. Пойду попрошу кого из матросов, чтоб позвали Ивана.
Батюшка Лебедь отверг:
– Не хочу видеть сукиного сына. Я ж ему непременно морду побью, а эти вот, – кивнул на площадь, – привяжутся ишшо. Да и тучища
