Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

Достав поперечную пилу, Ной не торопясь развязал бечевку, шашку положил на мягкую полку и карабин туда же, а потом занялся мешком с мукой, где был спрятан револьвер и в отдельном мешочке боеприпасы.

Иван наблюдал за старшим братом, завидуя, что не ему довелось служить в Гатчине, побывать в Смольном и видеть Ленина – самого Ленина!..

– А знаешь, – начал Иван, посматривая, как Ной чистил револьвер. – Послушаешь тебя, даже не верится, что ты офицер, мужик просто.

– Не мужик – казак! – оборвал Ной, не терпевший, когда его называли мужиком. – А язык, Иван, сохранять надо таким, какой у дедов. А то напридумывали: «пародоксально», «миридиан» какой-то. Слушаешь другой раз такого гладкого умника, и муторность на душе, а в голове хоть бы маковка сохранилась, русский будто, а насквозь чужеземными словами хлещет! К чему то? Русскость сохранять надо. Русскость, а не иноземность.

– Ты, поди-ка, и крест еще носишь?

– Экий ты ерш, Иван! Я и у Ленина был с комитетчиками не без креста на шее. Или думаешь, солдаты, а их тысячи и тысячи, какие перешли на сторону революции в день двадцать пятого октября и после, все были без нательных крестов, как басурманы какие? Голова два уха! Россия сыспокон века православная. Слава Христе. И я не отверг того, с тем и помру, может. Казак я, Иван, от колена Ермака Тимофеева, вечная ему память. Или не с крестом на шее подымал народ Стенька Разин, казак донской? Или Емельян Пугачев? Или предок наш, Ермак, не с крестом на шее завоевал Сибирь для России?! Это тебе мало?! Окромя того, не запамятуй: от царей остались не только крестики и держава на тысячи-тысячи верст в длину и ширину, но и дворцы неслыханной в мире красоты в том Петрограде, да и сам Петроград кем начат от первого камня? Государем всея Руси, Петром Алексеевичем! Или ты попер в большевики, не ведая, какая у нас держава и как она складывалась?

Иван в свою очередь тоже не сдержался и выговорил старшему брату: не цари создавали державу, а народ России, хотя и находился под гнетом кровавых царей.

– Без царя в голове, Иван, только вша по телу ползает. Иль ты вошь?

– Ты недалеко ушел от отца, – ввернул младший брат.

– А я и не собирался никуда уходить от родителя свово. Со мной он завсегда, как плоть моя от него и матушки происходит. И тебе не советую отчуждаться. Без роду и племени варнаки шатаются по земле.

Иван, досадуя на старшего брата, вдруг проговорился:

– Если бы тебя послушала Анна Дмитриевна, она бы по-другому думала о тебе. Она представила тебя героем революции, а какой же ты герой, если на царей оглядываешься?

– Какая еще Анна Дмитриевна? – нацелился суровым взглядом старший брат.

– Дочь Дмитрия Власовича Ковригина, у которого я снимаю комнату. Она была учительницей в Минусинске, когда ты только что приехал со своей Дуней из Петрограда.

– Эв-ва от кого набрался! – мотнул головою Ной. Он, понятно, помнит тоненькую учительницу, племянницу Василия Кирилловича Юскова. – Мало ли что не примерещилось той учительнице; я ведь с ней разговора не имел, не причащался и не исповедовался. А снаружи человека нельзя разглядеть.

Иван ушел от старшего брата, изрядно нагрузившись гостинцами.

Вскоре пришел матрос – безусый парень, посланный предупредительным капитаном Гривой, наутюженное постельное белье принес, байковое одеяло, подушку – настоящую, пуховую, графин с водой и стаканом и передал приглашение капитана отужинать с ним в семь часов вечера.

– Благодарствую, служивый, – чинно ответил Ной.

– Если вам надо помыться, для первого класса имеется душ.

– Хорошо бы, служивый! В таком испачканном виде неладно идти в гости к капитану.

Матрос назвался провести в душевую. Пришлось Ною достать с верхней полки еще один мешок и вытащить из него завернутую в скатерть парадную обмундировку: китель, брюки, чистую нательную рубаху и кальсоны, новые сапоги.

Матрос поглядывал на него, меняясь в лице: офицер! Вот это да! Знает ли военный комендант?!

X

Горячая вода хлестала тонкими струйками, и Ной, покряхтывая от величайшего удовольствия, подставлял то спину, то бока. С Пскова не мылся в господском душе. Экая благодать!..

Послышался гудок – длинный-длинный: «Тобол» ревел, прощаясь с пристанью.

Душевую заволокло паром – окна не видно, и электрическая лампочка еле светилась. Ной все мылся под горячим душем.

«Ужли не провернусь, господи? – неотступно думал Ной. – Иван-то, экий ерш, право. И с чего той тоненькой учительнице взбрело в голову говорить про меня, да еще и прозвище сказала Ивану. Ах, Ванька, Ванька! Если бы уломать парнишку, чтоб не плыл в низовья Енисея, а со мной остался. Купили бы еще одного коня в городе и чесанули в Урянхай».

Прогудел второй гудок на «Тоболе», а за ним подал свой густой, надрывный голос пароход «Россия».

Перекрыв душ, вышел в прихожую, посмотрел на себя в запотевшее зеркало: ну и бородища вымахала! «Чего я ее не обрезал?» – сам себе удивился, протираясь казенным полотенцем. Мышцы тела, окрепшие после работы на пашне, напружинены. «Хо-хо! Экая сила во мне, а куда ее девать? Ни казачки, ни семьи! Бегай теперь по кругу, как волк зафлаженный. Опять-таки, поворота судьбы в другую сторону нету. Дальчевский не простит убитых офицеров», – подумал Ной.

Послышалось шипенье пара, скрежет якорной цепи – отходят, значит! Покуда Ной одевался, «Россия» отошла от пристани, загребая воду плицами. Шлеп, шлеп, шлеп! И все чаще и чаще шлепанье.

Собрав пожитки в поношенный китель, а бахилы завернув в шаровары, вышел в коридор. Лакированные двери кают на обе стороны, зеркала, вделанные в стенки между дверями, – эко славно оборудован пароход! Не иначе как из Германии или Англии.

По коридору навстречу важно выступали четверо священнослужителей: широкий и здоровенный чернобородый мужчина в черном одеянии и высоком клобуке – архиерей, значит, и два красномордых и бородатых иеромонаха и протоиерей. Лицо у его преосвященства сытое, борода окладистая, обихоженная и навитая, и морда преблагостная.

Ной прошел мимо к себе в каюту, не склонив рыжечубой мокрой головы – не в соборе на моленье!

В каюте еще раз протерся полотенцем, сложил в мешок будничную одежду, причесал бороду и голову, поглядывая в окно со спущенными жалюзи.

Прибрал в каюте – лишнее упаковал под полку, туда-сюда, и каюта немножко освободилась. Только возле лакированного столика с зеркалом громоздились друг на дружке два лагуна с медом и маслом, прикрытые шинелью.

Старательно застлал постель хрустящей простыней, накрыл одеялом и, вздыбив подушку, залюбовался: экое удобство, а?! Вот как ездили важные господа по Енисею!..

Теперь можно к капитану пойти.

Выйдя в коридор, Ной повернулся лицом к двери, собираясь замкнуть каюту, и вдруг за спиной раздался до ужаса знакомый голос:

– Боженька! Ной Васильевич!

Ной вздрогнул, уронил ключ, помотал головой, промигиваясь. Дунька! Стерва Дунька! Ее еще не хватало для полного комплекта. В батистовой белой кофте, невесомый шелковый шарф на покатых плечах, золото с каменьями в мочках ушей и глаза – знакомые, разинутые!

– Вас не узнать, честное слово! Вот уж никак не ожидала, ей-богу, Ной Васильевич!

Экая паскуда, а? Несусветно оклеветала, и хоть бы в одном глазу совесть прочикнулась! Ррразорррву, стерву! Нет, нет! Тихо! Тихо надо. Без шума и крику!

Лапы Ноя сами по себе поднялись, легли на покатые плечи Дуни, подтянул к себе – грудь в грудь, нос в нос.

– Боженька! – испугалась Дуня. – Вы меня раздавите!

– Зззамолкни сей момент! – не сказал, а утробно выдохнул Ной и, подняв ключ, толкнул спиною дверь, втащил за собою Дуню в каюту. – Не кричи. Потому как крик будет последним.

– Боженька! Боженька!

– Тих-ха, выхухоль!

– Отпустите же. Закричу!

– Только посмей крикнуть, стерва. А теперь соберись с духом и выложи мне, как на весы Божьи: по чьей подсказке оговорила меня на допросах в УЧК! С какими генералами я вел тайные переговоры в той Самаре, откуда я тебя вез честь честью?

Дуня мгновенно поняла: убьет ее за клевету Конь Рыжий!

– Боженька! А я-то, дура, думала, что ты человек. А ты, рыжий, сам дьявол. Ну, бей меня, бей! Только в живот, чтоб во мне ребенка от тебя не осталось! – В глазах Дуни навернулись слезы.

– Какого ребенка? – опешил Ной, не веря ни единому слову паскудной Дуни.

– От тебя забеременела, рыжий черт! Что ты не спросил в УЧК? Там известно. Та проклятущая комиссарша