Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

– Ну, я не верю в божьи сказки – ни в ад, ни в рай, ни в чистилище. Есть для всех одно земное существование с адом, и раем, и чистилищем. У кого как сложится жизнь. Но вот право карать и миловать на себя бы никогда не взял. Недавно мне попала интересная книга на французском языке, по-русски ее можно было бы назвать «Святой вертеп Ватикана». Писателя Лео Такселя. Вы ее, конечно, не читали. На русский ее еще не перевели – чересчур откровенно описан разврат и всякие мерзости христианских наместников Бога на земле. Без содрогания читать нельзя.

– Чего не напишут в книгах безбожники, – отмахнулся Ной.

– Эта книга документальная – по архивам Ватикана и запискам разных пап. Я и представить не мог, чтобы до такой степени пали священнослужители, хотя и немало наслышался о нашем архиерее Никоне. Мерзостная личность, похотливейший скот, знаете ли. Но то, что происходило у пап римских, вообразить невозможно. Разврат без границ и предела. И люди еще верят в божьи сказки! Это же величайший парадокс человечества.

Ной промолчал. Опять этот «парадокс»! Но про архиерея зацепилось: выходит, Дунюшка не врала, и его преосвященство действительно погряз в мерзостях? «О господи! – подумал. – Если правда, то ведь его убить мало, гада! Вывести бы на корму и шлепнуть с тем бандитом!» Вскипело зло на самого себя и на Дунечку. Он ей не поверил, а если правда, и Дунечка сейчас развратничает с архипастырем в его девятой каюте? Рвануть бы к архиерею в каюту, выбить двери и двумя пулями с короткого расстояния… «Куда меня несет, – спохватился, укрощая ярость. – Этак и сам бандитом сделаюсь. Дано ли мне право карать и миловать?» А в сердце комом ярость и злоба – не продыхнуть. «Она с ребенком, выхухоль! Или вовсе без всякого понятия? Спаси меня Бог!» – не забыл о самом себе.

В третьем часу ночи пароходы причалили к пологому берегу пристани Караул. Матросы, красногвардейцы и мужики начали погрузку дров.

Иван подошел к Ною, рассказал, как бандиты обстреляли «Тобол»: окна по левому борту выбиты, ниже по корпусу судна дырки – пришлось заделывать, чтобы не текла вода.

– А как у вас?

Ной молча положил тяжелую руку на жидкое плечо Ивана, качая головой, сказал:

– Ох-хо-хо! Иван! Это еще цветочки. Ягодки для флотилии будут впереди. Ярость у белых только вскипает по первой пене. Они еще не у власти! Потому скажу тебе: раз уж так выпало на твою долю плыть на пароходе – держись Тимофея Прокопьевича Боровикова. Человек он всех мер.

– Так ты все-таки решил остаться? У белых, что ли? Тебя же за Гатчину…

– Погодь! Не бери лишних слов. У меня есть конь – стал быть, имею шесть ног и две силы; оружие, патроны, шашка при мне и голова притом имеется в наличности. Но в тундру плыть – не попутчик. Душа к тому не лежит; сыщу выход другой. Ты мне только адрес запиши твоего хозяина. На день-два придется задержаться в городе. Вдруг его не будет на пристани? Да подбеги к пароходу, чтоб выгрузиться. И про меня худо не думай. Как говорили на позиции: или грудь в крестах, или голова в кустах. Жизнь свою не продам по малой цене.

На рассвете пароходы покинули тихую пустынную пристань.

Вскоре дежурившего в лоцманской рубке Ноя подменил красногвардеец.

Прежде чем заснуть хотя бы час-два, Ной упаковал свое оружие – карабин и шашку, привязав их к поперечной пиле. В сущности, для жизни в тайге у него все имеется, даже топор и пила. Вспомнил про Дуню и архиерея и тут же отторг, будто сапогом наступил на собственное сердце. «Если в разврате погрязла – утонет, значит, и спасителя не сыщется. Как спасти, если ей нравится быть утопшей».

Опустил решетчатые жалюзи, чтоб дневной свет не беспокоил, и завалился спать. А вот дверь на ключ забыл закрыть, потому и не слышал, как в одиннадцатом часу утра в каюту вошла Дуня. Она была в той же батистовой кофте и темной юбке. В каюте полумрак и душно от спертого воздуха. Дуня поглядела на спящего Ноя, подошла, подняла жалюзи. Солнечным светом разом залило каюту – погода разведрилась.

– Па-агодь! Кто тут? – подскочил Ной. – Дуня?! Чего тебе?!

– Боженька! Что ты на меня кричишь? – возмутилась Дуня. – Скоро Красноярск, пришла проститься.

– После архиерея? – рыкнул Ной. – Ступай отсюда, и чтоб ни слова.

– Не была я у архиерея, не беспокойся. Не такая уж я дрянь. Пусть он жрет свою полюбовницу – она меня толще в два раза. А ты всю ночь пробыл с капитаном? Стрельба была, слышала. Хотела побыть с тобой, да красногвардеец не пустил меня на капитанский мостик. Что так смотришь? Вчера злился и сегодня. Вот еще! Я же за него беспокоюсь, и он же зверем на меня смотрит.

– Беспокойство при себе оставь, – проворчал Ной, одеваясь. – Коль жизня твоя мимо моей идет. Не время для пустых разговоров. У тебя же есть инженер и поручик Ухоздвигов – сокомпанеец твой. Вот и веди с ним переговоры.

Дуня смело подошла к Ною и села рядом на смятую постель, промолвив:

– Вижу, что тебя гложет! Голову запихал в петлю и боишься, что из нее не выскочишь. Удавишься. А кто тебя просил лезть туда, когда получил патрончик?

– У меня своих патрончиков хватит. Не безоружным еду. И ты не морочь мне голову.

Умелая и опытная Дунечка, не раз укрощавшая своенравных мужчин, сообразила, что ее «миленочек» находится в таком состоянии духа, когда его не возьмешь ни ревностью, как она пыталась вчера, ни ссорою – еще выбросит из каюты, и отважилась на последнее средство – на ласку и любовь. Теснее прижалась к Ною и будто невзначай положила свою ладошку на тыл его загорелой и сильной руки, напомнила про ноченьку в доме Курбатова: и как Ной говорил, что она для него самая чистая, а что было в прошлом, то он, мол, не заглядывает туда, для него она чистая.

– И мне было так хорошо – будто седьмое небо открылось, – пела Дунечка. – Еще в Гатчине, помнишь, как ты меня спас и сказал комиссару Свиридову: «Если вы ее таскали – не вам хвастаться». Так ни один мужчина за меня не заступался. Я все время вспоминала и думала о тебе, хотя и не вышла за тебя замуж; даже не знала тогда, что забеременела после той ночи. А как узнала, и страшно было, и охотно! Не одна же, не одна! И я теперь женщина, думала, а не «прости господи», как называют таких, как я. Или ты этого не понимаешь? Ох, Ной! Ной! Не чуждайся меня! По-ожаалуйста! – И не ожидая, когда Ной расшевелится, сама вскинула руки на его размашистые плечи и обожгла долгим поцелуем.

– Экая ты надсада! – взмолился Ной и обнял Дунечку, подхватил ее и посадил на колени. Она еще теснее прижалась к нему:

– Не уезжай на север, по-ожа-луйста! Куда тебя понесет морями и льдами, если ты от роду казак. На коне тебе быть, а не на пароходе отсиживаться. Ох, Ной, Ной! Мне будет трудно без тебя, честное слово. Ну, пусть я не жена, но я хочу, чтобы ты был хотя бы близко. Ты же меня два раза спас от смертушки, а теперь хочешь бросить. А вдруг у меня ничего не выйдет с этим золотом? Ведь ты один от меня тогда не откажешься. А время придет…

– Вона как рассудила! – обиделся Ной.

Кто-то потихоньку постучал в дверь. Дуня спорхнула с коленей Ноя, поправила юбку и волосы обеими руками, а Ной накинул на плечи китель:

– Входите!

Комендант Яснов. Удивленно глянул на Дунечку, извинился, сообщив Ною:

– Часа через три будем в Красноярске.

– Слава богу! – кивнул Ной и показал на Дуню: – Моя знакомая из Минусинска, – но не назвал ни имени, ни фамилии. Ни к чему бросать лишние слова. – Чай попить бы надо, – вспомнил. – Вы пили чай, Павел Лаврентьевич? Где у них там кипяток?

Яснов назвался сходить за кипятком, Ной отдал ему чайник и в мешочке заварку.

Опередив коменданта, Дуня быстро ушла, не попрощавшись.

Беседа Ноя с Ясновым прервана была звоном выбитого стекла по правому борту: пароход снова обстреливали.

Ной с Ясновым выбежали из каюты, а им навстречу с палубы, зажимая плечо рукою, вытаращив глаза, бежал длинноволосый протоиерей, охая и ругаясь:

– Антихристы! Антихристы стреляют из скита! О-ох! Они же явственно видели с берега мое черное одеяние, а стреляли, антихристы! О-ох! О-ох!

Ной побежал вниз: цел ли на корме Савраска? И сразу увидел: конь и нетель убиты.

Навстречу мужик в шабуришке, подпоясанный