Итальянские маршруты Андрея Тарковского - Лев Александрович Наумов

Теллурайдского фестиваля Том Ладди[796], от которого Андрей многие годы регулярно получал письма, но лично они познакомились лишь недавно в Каннах. Внезапно совпало столь многое, что поездка в США стала казаться чрезвычайно своевременной. Тарковский мог побывать на упомянутом фестивале, а также заехать на нью-йоркский. В свою очередь, Де Векки предлагал экскурсионные визиты в крупные города, такие как Сан-Франциско, Лос-Анджелес и Чикаго. Сам того не заметив, режиссёр уже превратился в идеологическое оружие, и почти наверняка кого-то из американских функционеров посетила идея попытаться «переманить» его из Италии к себе.

Однако самое главное, что предложил Де Векки — срочное решение проблемы с паспортом. Консульство США, действительно, обещало взять эти хлопоты на себя, дав Тарковскому возможность продолжить свою одиссею в том числе и по Европе, но в итоге всё устроили не они, а англичане. Упоминавшийся выше Джон Тули, директор Ковент-Гардена, добился того, что режиссёру выдали приложение к паспорту с фотографией. Визы теперь ставились в этот документ.

Здесь следует заметить, что, по воспоминаниям[797] Тома Ладди, проблема имела иную природу. Дескать Тарковский просто старался избежать появления новых и, особенно, американских виз и штампов в действующем паспорте, дабы не накалять конфликт с советскими чиновниками.

Из личных заметок: 28 июля, перечитав Николая Гумилёва, режиссёр пришёл к выводу, что тот — «бездарный и претенциозный субъект». В свете запредельной жары, примечательное наблюдение из окна квартиры: «Сегодня на горах у выезда из Сан Грегорио вспыхнул лес. Кто-нибудь бросил окурок или может быть, ещё что-нибудь… Горит уже несколько часов. С темнотой зрелище стало устрашающим. Слышен треск пожара. Хорошо хоть, что нет ветра. Неприятный какой-то, нечеловеческий, безнравственный спектакль». Нельзя тут не вспомнить соответствующую сцену из «Зеркала».

6 августа, наконец, позвонили из посольства. Пришло время запоздалой реакции по поводу письма Ермашу. На этот раз в телефонной трубке раздался голос Пахомова, и он настаивал на личной встрече. Тарковский пригласил его в студийную монтажную, где до сих пор периодически «улучшал» «Ностальгию». Чиновник явился вместе с дипломатом Владимиром Дорохиным. Официальный ответ, который сообщили Тарковскому устно, состоял в том, что официального письменного ответа не будет, а для решения вопросов нужно ехать в Москву. На конструктивный диалог рассчитывать не приходилось. Согласно дневнику режиссёра, Дорохин даже припугнул его: мол, как бы не стало хуже… Андрей и без того находился в постоянном страхе. После этой встречи он решился написать письмо ещё и Михаилу Зимянину. Эта фамилия всегда приходила в голову следующей, после Шауро.

Тарковскому был нужен именно письменный ответ из Москвы, чтобы от него отталкиваться, ссылаться и цитировать в прессе. Такая стратегия казалась беспроигрышной: достаточно перебрать варианты, как станет ясно, что каким бы не оказалось письмо от Госкино, оно в любом случае наносило бы идеологический урон советский стороне. Что бы там ни было написано, эта депеша наверняка стала бы важным козырем для опального режиссёра. Но в СССР это понимали ничуть не хуже.

Тарковский не был намерен сдаваться, и его настойчивость возымела эффект, хоть и сомнительный. Ответ «как бы» последовал[798], его принёс новый советник посольства по культуре Матисов, но, опять-таки, в свойственной официальным органам «игривой» манере: дескать, пришла телеграмма из министерства иностранных дел, но бумагу он с собой не захватил. Содержание осталось тем же, что и прежде, но с существенной ремаркой: семью режиссёра могут выпустить с ним, но необходимо приехать в Москву для обсуждения деталей. Услышав это, Тарковский вновь принялся настаивать на получении письменного ответа, заявляя прямо, что он нужен для защиты «от нападок руководства перед лицом мировой общественности». Расстались они с чиновником дружелюбно, хотя Лариса напугала супруга, сказав, что их гость наверняка записывал разговор. Паранойя режиссёра приняла эту гипотезу на ура.

В то же самое время послания и официальные запросы итальянских организаций Госкино без реакции не оставляло. Так 4 августа в ответ на упоминавшееся выше ходатайство разрешить Тарковскому задержаться в Риме для чтения лекций в Экспериментальном центре кинематографии, пришла бумага[799], сообщающая, будто у Андрея имеются обязательства перед «Мосфильмом» — он должен написать сценарий «Идиота» — а также перед Высшими курсами сценаристов и режиссёров, где его ждут студенты, потому — просьба отнестись с пониманием — ему надлежит вернуться в Москву. Документ был подписан даже не лично Ермашом, а его заместителем Костиковым. Оба довода звучали смехотворно, поскольку никакого приказа — в условиях советской студии про «договор» речи не шло — о начале официальной работы над экранизацией Достоевского выпущено не было. А студент у Тарковского на Курсах был, по сути, один. Иные официальные ответы Госкино носили примерно такой же характер.

Многие режиссёры в своих мемуарах и дневниках подчёркивают, что их жизнь между фильмами принимает пустой, странный, мучительно выжидательный характер. В случае главного героя настоящей книги в конце лета 1983 года это положение стало гипертрофированным до предела: застыло всё. Что будет дальше? Какие действия предпримет Москва? Что решат в Швеции? Стоит ли уже работать над сценарием задуманного фильма или лучше написать другую историю? Состоится ли путешествие в США? Когда ехать в Великобританию? Ничего не понятно. Какое-то внешнее событие должно было качнуть этот маховик, чтобы запустить движение.

Некоторые «толчки» поступали со стороны посольства и министерства иностранных дел: режиссёру периодически звонили новые сотрудники, поскольку «ресурс» таких персонажей, как Жиляев, Пахомов и прочие был исчерпан. Среди «новичков» появлялись те, кто старался строить душевные отношения, были и, напротив, суровые, жёсткие собеседники. Предугадать, что подействует на Тарковского лучше официальные органы не могли, хотя, очевидно, на первых он реагировал охотнее. Когда один из них дал ему совет заручиться поддержкой членов Итальянской коммунистической партии, режиссёр вновь, как в 1976 году, решил обратиться к национальному секретарю Энрико Берлингуэру, хотя к обсуждаемому моменту положение этого человека относительно Москвы стало принципиально иным.

То, что Берлингуэр осудил ввод советских войск в Афганистан, а также сделал ряд других негативных заявлений, привело к разрыву связей с КПСС. Более того, 15 декабря 1981 года по его инициативе Коммунистическая партия Италии издала манифест об исчерпании идеологического, а главное созидательного ресурса, который имела Великая октябрьская революция, в результате чего местные коммунисты решили переориентироваться на обобщённые социал-демократические идеалы. Это было масштабное политическое поражение СССР в Западной Европе. Впрочем, описанные события делали Берлингуэра даже бо́льшим сторонником Тарковского, чем прежде. Вот только его потенциал влияния на ситуацию стал практически ничтожным. По крайней мере, уж наверняка значительно меньшим, чем, например, у Пертини.

Поскольку итальянская виза режиссёра истекала, теперь,