Последний козырь - Николай Владимирович Томан

— Да, кажется, я тогда немного перехватил, — смущенно признается Евгений.

— Ну, а как вы вообще к этому относитесь? Нравится вам это зелье?

— Что значит нравится? — удивляется Евгений. — Как может нравиться такое?.. Но если по-честному, то иногда хочется… Я, правда, много никогда не пил, а одну-две рюмки случалось. От этого становишься ведь очень веселым и даже каким-то неестественно смелым.

— Так и хорошо! — смеется Миронов, пододвигая Алехину закуску и наливая по второй рюмке. — Отчего же не пить, если от этого веселеешь и смелеешь?

— А я презирал бы себя, если бы действительно нуждался в такой веселости и особенно смелости! — неожиданно хмурится Евгений, решительно отодвигая свою рюмку. — Дешевка это! Дешевая веселость и дешевая смелость. Мне этого не надо!

— О, это речь уже не юноши, а мужа! — иронически восклицает Михаил Ильич. — Вы и не пейте, раз это вас унижает, а я выпью еще одну, ибо мне уже поздно презирать и себя, и особенно ее, — он кивает на графин с водкой. — Я много пил в свое время по разным причинам. Даже более того вам скажу: я вообще люблю выпить, но считаю большой победой над собой всякий день, когда не пью.

Миронов усмехается и наливает себе третью рюмку.

— Сегодня, однако, хочу выпить еще одну рюмку. А нужно мне это потому, что я в отличие от вас, выпив, становлюсь слабым, склонным к философствованию, чего обычно себе не позволяю. Я вообще не позволяю себе ничего такого, что особенно люблю. И всякий раз, когда преодолеваю это, вырастаю в своих глазах. Вижу, вам это не совсем понятно.

— Да, не совсем, — признается Евгений. — Но ведь можно же любить не только водку, но и свою работу и многое другое, хорошее, незазорное.

— Ну, конечно, Евгений Иванович! Я и люблю свою работу. Сажать жуликов за решетку — самое большое удовольствие для меня.

— Значит, вы только о слабостях?

— Ну, конечно же! И я всегда очень уважаю тех, кто одерживает победу над собой, над своей слабостью. На фронте в моей роте был солдат, не отличавшийся большой храбростью, но чувство долга у него всегда было выше его слабости. И за это я ценил его гораздо больше, чем людей храбрых от природы. Понимаете вы теперь мою мысль?

— Теперь да! Я ведь тоже все время преодолеваю в себе разные соблазны…

— А вот когда вам сто тысяч предложили, какое это впечатление на вас произвело?

Евгений сначала сердито хмурится, потом возбужденно спрашивает:

— Вы хотите знать, колебался ли я и преодолел ли соблазн, отказавшись? Нет, я не колебался тогда и ничего не преодолевал. И я не знаю, не уверен, что тот, кто подвержен подобного рода соблазну, был бы способен его преодолеть. Таких, наверно, только чувство страха удерживает от соблазна…

— О, да вы рационалист! — смеется Миронов. — А я-то подозревал в вас романтическую жилку. Но мне это нравится. Вопреки законам формальной логики, вы считаете, значит, что человек может быть не только или честным, или бесчестным, но еще и вынужденным быть честным? И я, между прочим, совершенно убежден, что главная наша задача — вынудить людей слабовольных и особенно подверженных разным порокам быть честными.

— И никакого перевоспитания?

— Дорогой мой, те, с кем мы боремся, не мелкие воришки, а матерые преступники. Наивно верить в их перевоспитание. Они воруют не из-за нужды и не по "несознательности". Некоторые из них даже окончили высшие учебные заведения. И вообще эта публика вполне грамотная. Однако большинство из них — убежденные предприниматели, дельцы и настоящие хищники, и если они не уважают наших советских законов (а они просто не могут их уважать), то пусть боятся! Пусть трепещут перед этими законами, перед неизбежностью кары за их нарушение и пусть хотя бы один только этот страх удерживает их от преступлений!

Евгений, не ожидавший от Миронова такой страстной речи, растерян немного и не знает, что ему ответить. А Михаил Ильич, по-своему истолковав молчание Евгения, решительно заявляет:

— И давайте уж обо всем договоримся сразу, чтобы потом ни в чем не разочаровываться. Для этого я уточню вам свою точку зрения. Заключается она в том, что я не верю ни в какое перевоспитание дельцов, обкрадывающих государство и народ. И веду я дела только таких личностей, а не случайно сбившихся с пути. Этим занимаются другие, представители терапевтического, так сказать, направления в криминалистике. А я хирург, я занимаюсь ампутациями. Вот и выбирайте, что вам ближе, — хирургия или терапия.

— А Василий Андреевич кто, по-вашему? — настороженно спрашивает Евгений.

— Типичный терапевт! — убежденно заявляет Миронов.

— Во всех случаях?

— Нет, не во всех. Для тех, кем я занимаюсь, он тоже хирург. Но его не радуют победы над такими, он радуется не тогда, когда сажает, а когда спасает. И он умеет это делать. Умеет как-то почувствовать, кого надо спасать. Я завидую ему, но сам не обладаю этим даром. Полагаю, однако, что без моей хирургии его лечение вряд ли было бы эффективно, так как многие его "больные" заражены именно от того гнойника, который ампутирую я. Ну, так куда же вы?

— В хирургию! — твердо заявляет Алехин, решительно протягивая руку Миронову.

В воскресенье Евгений Алехин просыпается несколько позже обыкновенного. Сильный дождь так и хлещет по стеклу плотными струями. Разглядеть, что делается за окном, нет никакой возможности.

Евгений поворачивается на другой бок и хочет поспать еще немного, но это ему не удается. Тогда он встает и без особого энтузиазма начинает делать физзарядку. Потом выходит в столовую и мрачно здоровается с родителями:

— С добрым утром.

— Утро, однако, такое же хмурое, как и ты, — усмехается отец.

Завтракают молча, так как за окном все еще бушует дождь и настроение у всех подавленное. А после завтрака неожиданно звонит телефон. Евгений нехотя снимает трубку, говорит в нее что-то нечленораздельное, но сразу же преображается.

— Вера? Неужели та самая "Вера-незнакомка"?

— Да, да, та самая! — весело отзывается девушка. — Но не радуйтесь раньше времени. Я ведь хочу вытащить вас из вашего теплого гнездышка под свирепый дождь. Вас это не пугает?

— Меня не испугал бы даже потоп! — восклицает Евгений.

— Ну, тогда живо одевайтесь и поспешите к метро и, пожалуйста, не задавайте никаких вопросов. Я ведь стою под дождем на вокзале и звоню вам из телефона-автомата. Встретимся в вестибюле станции "Библиотека Ленина".

И она вешает трубку. А время? Во сколько же они должны встретиться? Но это уже не имеет для него