Яблоко по имени Марина - Николай Семченко

Мама почему-то напрягалась, даже по сторонам оглядывалась, и, переходя почти на шепот, спрашивала:

— Книжка запрещенная, что ли? Ты уж поскорее отдай ее режиссеру. И чему он вас там, интересно, учит?

— Книжка-то нормальная, люди ненормальные, — отец улыбался, и в его улыбке сквозила какая-то веселая злость. — Представь, что подумает какая-нибудь передовая доярка-орденоносица, если услышит, допустим, такие слова, — он листал сиреневый томик и декламировал:

Но каждый, кто на свете жил,Любимых убивал,Один — жестокостью, другой —Отравою похвал,Трус — поцелуем, тот, кто смел, —Кинжалом наповал.

— Да уж! — вздохнула мама. — Сильные страсти, яркие личности. Это не для нас. Как доярка станет повышать надои, если у нее в личной жизни не все в порядке? Уж лучше пусть она живет тихо-мирно с пьяницей-мужем, сопливыми детьми, хорошей зарплатой и ни о каких устремлениях души не думает. Конечно, так проще…

— А простота хуже воровства, — весело сверкал глазами отец. — Хорошо, хоть есть книги, которые заставляют иначе видеть мир. Даже не знаю, где я их буду брать, когда режиссер уедет…

Режиссера папа никогда не называл по имени-отчеству, просто — Режиссер. Мне кажется, что с большой буквы. Каким образом его занесло в наш поселок, точно никто не знал. Но ходил слух, что раньше он работал чуть ли не в Москве в каком-то большом театре. Однако то ли не так, как надо, поставил спектакль, то ли какое-то воззвание подписал, а оно оказалось за границей, то ли в каком-то «Метрополе» что-то не то делал — в результате Режиссера выслали за пределы столицы, но он не захотел жить на 101-м километре и сам уехал на Дальний Восток, а уж тут попал в наш поселок: вакансия для него нашлась только в народном театре, никакой больше.

Книги Режиссеру, наверное, присылали друзья из Москвы. В нашем сельпо таких не продавали, на полках пылились брошюрки о решениях очередного съезда компартии, пропагандистские книжки о советском образе жизни, сборники каких-то постановлений в серых обложках, тисненных золотом, но, впрочем, яркими пятнами среди них выделялись картонные книжки-раскладки для малышни и томики Аркадия Гайдара и Льва Кассиля — отличные книги, но сколько же можно печатать одно и то же? Других детских писателей в стране как будто и не существовало. По крайней мере мы в своем поселке их книг не видели.

Уходя на работу, отец прятал книгу Уайльда под подушку. Запретный плод, как известно, сладок, и я, конечно, поддался искушению прочитать то, что так тщательно скрывалось от меня. А может, и не от меня? Просто отец боялся, что кто-нибудь может увести книгу или ее, не дай Бог, порвет Дунька: она, стерва эдакая, взяла привычку точить коготки о твердые переплеты. Чуть зазеваешься — Дунька прыг на книжку и давай наяривать по ней когтями. Она не раз бывала за такое поведение бита, но от дурной привычки не отказывалась.

Вспомнив об Уайльде, я невольно подумал об Ольге. Интересно, есть ли его книга в ее домашней библиотеке? Может, ее тоже зацепила потрясающая мысль, что если человек находит дурное в прекрасном, то он испорченный? Но главное даже не в этом, а в том, что он становится непривлекательным.

Наверное, я потому и непривлекателен для Оли, что нахожу дурное в том, что все считают прекрасным. Ах-ах, любовь — прекрасная страна и все такое! Но она не бывает без этого: двое делают то же самое, что кобель с сучкой, соединяются своими писками, ласкаются и целуются (а вдруг во рту какие-нибудь микробы или гнилые зубы?).

Взрослые всегда стыдливо гнали с детских глаз собачьи свадьбы, особенно старались бабки: бросали в псин камни, палки и бранили внуков, бессовестно глазеющих на вакханалию животных. Мы понимали, что это считается у старших чем-то постыдным и низким. К тому же самые грязные маты основывались как раз на том непечатном слове, которым обозначалась физическая сторона любви. Значит, это — нечто такое, чего следует стесняться и что скрывается, потому что неприлично? Ответов я не знал. Но меня тревожило суждение Уайльда о непривлекательности. Неужели в человеке невольно проявляются его дурные мысли? Может, я что-то делаю не так?

Вот, допустим, взять мумие. О нем шла слава как о чудодейственном лекарстве, но в советских газетах то и дело появлялись статьи: мумие, мол, используют лекари-шарлатаны, ничего целебного в нем нет, наука не доказала (но, впрочем, и не опровергла) его полезных качеств. И все-таки, несмотря на разоблачения, болящие всеми правдами и неправдами доставали кусочки этого серого вещества, похожего на высохший помет ласточек. Что еще поразительнее, оно действительно помогало. И людей не смущало даже то, что некоторые ученые мужи с пеной у рта доказывали: «Мумие — это испражнения горной мыши. Вы лечитесь экскрементами!»

Может, мумие и вправду мышиные какашки. Но зачем так думать, если оно помогает людям? И зачем, например, помнить о том, как получается мед? Каждый знает: мед — отрыжка пчел. Но лучше об этом не помнить, когда его ешь. Самая лучшая конфета никогда не бывает слаще меда. А что если и в любви не надо искать, из чего она состоит? Любовь — это просто любовь, без разделения на физическую и духовную стороны. Как только начинаешь ее препарировать, так и обнаруживаешь нечто дурное. Но плохое немудрено обнаружить во всем и везде. Может ли любовь быть дурной? Смотря как к ней относиться.

Подумав, я успокоился. И посуду незаметно перемыл. Я заметил, что любое, самое нудное дело делается быстрее, если думать не о нем (иначе оно вредничает и длится бесконечно!), а о чем-нибудь другом; или решать в уме задачу, повторять заданное наизусть стихотворение, или придумывать какую-нибудь историю.

Таких историй я напридумывал сто, а, может, двести или еще больше. И никому ни за что о большинстве из них не рассказал бы. Ну, например, такая. Я, уже взрослый, приезжаю в поселок, весь такой из себя особенный — хорошо одетый, непременно в шляпе и галстуке, при деньгах и, конечно, известный — скорее всего, ученый, а может, художник (да, конечно, лучше — художник, как-то привлекательнее). И вот навстречу идет Мишка — он, разумеется, так и остался в поселке, никуда не смог поступить учиться, крутит баранку машины или, что еще хуже, работает трактористом: вечно грязный, замазученный, и от него воняет махоркой и перегаром. У Мишки злая жена, непременно толстая, как гусыня, и такая же глупая, а еще — мал мала меньше, и жена снова беременная. «Здрасти», — кланяется мне бывший сосед. А я делаю вид, что не узнаю его, и вообще, я — деловой человек, у меня нет времени на разговоры со всякой шантрапой. И в доказательство я вскидываю левую руку и смотрю на циферблат золотых часов. Они победно сверкают на солнце, и сразу видно: вещь дорогая, заграничная. «Не узнаешь, что ли?» — обиженно спрашивает меня Мишка и называет себя. «Боже мой! — высокомерно говорю я. — Как ты низко пал…» Мне непременно хочется произнести эту фразу. И с сожалением покачать головой. А все девчонки, которые его когда-то любили, Мишку даже и не замечают. Они меня замечают и наперебой кружат вокруг: «Здравствуйте, Павел Васильевич, ах-ах, мы о вас так много слышали, ах-ах, просто счастье видеть вас…». Ну, и так далее. Главное — Мишка повержен и морально уничтожен.