Летний дождь - Вера Кудрявцева

— Ничего! — будто подслушал мысли собеседника секретарь, зашагал беспокойно по кабинету. — Ничего! — повторил оптимистически. — Начнем потихоньку набирать высоту. В этом году все пять совхозов доход дали, — не без гордости сказал он. — Правда, не все объявили о прибыли…

— Почему? — ухватился за эту ниточку разговора Юрий.

— Ну, побаиваются пока…

— Чего?

Глаза секретаря скрылись в хитрых морщинках.

— Вот то-то и оно: по-глобински-то вернее, — усмехнулся Юрий.

— Да бахвалится он больше! — надоела эта тема секретарю, — Привирает! Не без того!..

Именно на этом слове распахнулась дверь, и секретарь Лида сказала:

— Извините, Александр Евгеньевич, звонил Глобин, спрашивал, не заедете ли вы с гостями к нему в Еловую?

— Опять Еловая! — вспылил Степанов.

— Ну, — смутилась Лида. — Раньше почти всегда заезжали, до вас еще… Отдохнуть, побеседовать…

— А теперь не будем! — отрезал секретарь и добавил: — И запишите-ка мне на следующую неделю — Еловая; пора с этим разобраться!

Когда Лида вышла, Степанов развел руками, и оба расхохотались.

Потом Александр Евгеньевич стоял у окна кабинета, смотрел, как по-молодому пружиняще, легко идет, к автобусной остановке Юрий, думал невесело: «…Ишь, домой он приехал… не по нраву ему тут… туристы!.. Свой вот такой же! Приедет на час: почему это не так да то не этак! Ищем! Много ищем, как нам, деревне, теперь уже очень малой, город, страну прокормить… Ищем… потому и ошибаемся иногда… Вот и с деревушками наломали дров. А с другой стороны, разве не заманчиво было: построим новые села городского типа, со всеми удобствами… Еще как заманчиво! Задним-то умом все богаты… Эх, сыночки наши, дорогие да разумные, вас бы в нашу упряжку…»

Не знал секретарь, что и Юрий, возвращаясь от него, думал, можно сказать, о том же самом.

Пружинящая, легкая походка его — это так, привычка еще с армии держать форму. А на душе кошки скребли.

Во время разговора с секретарем Степановым, как никогда, почувствовал себя Юрий оторванным от земли, чужаком каким-то.

Мысли эти начали закрадываться еще раньше, во время разговоров с отцом, с Елизаветой Пахомовной. Раздражал Глобин откровенной, беззастенчивой уверенностью: мол, я — хозяин на земле, я! Смотри, учись, как надо жить!

А больше-то всего собой, сегодняшним, был недоволен Юрий. «…Ишь, уполномоченным будто явился… Вопросы задаю. И кому? Секретарю райкома! А он, по деликатности своей, терпит, выслушивает, отвечает… А глаза… глаза человека, хронически недосыпающего, уставшего… Делом люди заняты, ох и нелегким делом…»

Шагал в «Рассвет» прямиком, лесом, не замечая, что торопится туда, как уже давно никуда так не торопился. Зрело в его душе решение…

А у речки за огородами сидели Лена с Ваней. И играли в солдатики. Благо густо подняли гордые головки в пышных киверах подорожники.

— Раз! — полетела голова Ленкиного солдатика, — Раз! — еще одна. — Раз! — мимо.

Теперь ее очередь: нацеливается она на солдатика Вани, а глаза бдительно следят за купающимися в речке ребятишками, подопечными ее.

— Рраз! — мимо. А Ваня агрессивно: «Раз-раз-раз!» Отдыхает у столовой его «ЗИЛ».

— Лена! — стоном донеслось вдруг до речки. — Лена, доченька моя! — повалилась Валентина Андреевна на прясло головой, запричитала в голос. Лена рванулась к ней. Ваня растерянно топтался на берегу. А из речки выскакивали ребятишки, на ходу натягивая одежду, торопились к своей вожатой.

Черной птицей облетела село скорбная весть: умер Петр Иванович, директор их…

— …От нас ушел настоящий коммунист, человек с большой буквы.. — Юрий слушал кого-то из совхозных активистов и смотрел в пергаментное лицо отца, необычно покойное, умиротворенное.

Лена поддерживала еле живую от горя мать. А от нее ни на шаг не отходил Ваня.

Юрий стоял у края могилы один, хоть и среди людей.

И так же, будто на отшибе, стоял в толпе секретарь Степанов.

— …Петр Иванович прошел всю войну, отстоял нашу землю, но борьба за эту землю не закончилась для него в сорок пятом. По призыву партии приехал он в наше село, возглавил наш совхоз и был его бессменным руководителем до конца…

«Вот так же когда-нибудь Санька будет смотреть на меня, мертвого…» — стоном прорвалось горе Юрия.

— …Примером честности, сердечной доброты был ты для нас… Спи спокойно, дорогой Петр Иванович, мы тебя никогда не забудем.

Плакали женщины, плакал, увидел Юрий и не удивился, мужичонка Валя.

Строгий, подтянутый, в черном пиджаке и при галстуке стоял неподалеку и не отрывал глаз от покойного и тот чудак, гулявший недавно по речке. Людей было много. Все не умещались на кладбище и стояли за его оградкой, за дорогой.

— Дорогой друг! — услышал Юрий и вздрогнул: говорил Глобин.

— Никогда не забыть мне, как мы с тобой начинали. Ничего не способна была родить эта земля в те годы. Комбайн, бывало, пойдет, а под урожай хоть шапку подставляй — весь уместится. Но не прошло и нескольких лет, как заколосилась, заходила волнами на твоих полях пшеница… И пошел я к тебе учиться…

— Ишь, оборотень! — шепнула одна женщина другой.

— Теперь у него в каждом оконце будет по солнцу, как нас к рукам приберет, жук, — откликнулась другая.

— …земля, всегда земля была твоей главной заботой. И пускай она будет тебе пухом, — закончил свою речь Глобин.

А издалека, из толпы, не спускала с Юрия глаз, тихих и печальных, Шура. От сочувствия к нему, оттого, что так давно — годы и годы — не видела его, плакала, не вытирая слез.

— Эх, Петро Иваныч! — выкрикнула Елизавета Пахомовна. — Пошто поторопился-то вперед меня? Прости ты нас! Не уберегли мы тебя, родимого, не уберегли!

Застонал оркестр. Юрий склонился над отцом.

— Папа! — страшно закричала Лена. Валентина Андреевна освободилась вдруг от ее руки, проговорила настойчиво: «Сама!» — и опустилась перед гробом. Поцеловала мужа и медленно прикрыла его лицо, заботливо, не торопясь, подоткнула под подушечку края покрывала…

Юрий долго стоял у свежего холмика. Никто не смог стронуть его с места. Опустело кладбище. Только у выхода ждала его Шура. Он прошел, не поднимая головы, не заметил ее. Двинулся не в ту сторону, куда, растянувшись, шли и ехали проводившие в последний путь своего директора люди. Юрий прямиком, по полю, пошел в Воронино.

И шла за ним, не переставая плакать, Шура. Только оказавшись в лесу, вдали от людских глаз, опустился Юрий в траву, прислонился головой к комлю сосны, заплакал по-мальчишески горько. Потом затих и сидел так, ни о чем, казалось, не думая, ничего не видя перед собой.

Здесь, у крашенного в зеленое забора, и нашла его Шура.

— Юра! Юра! — звала его сквозь слезы. — Нельзя тебе сейчас одному! Пойдем ко всем! И Валентина Андреевна с Леной потеряют тебя. Пойдем…

— Шура, — подчинился он ей, поднялся, улыбнулся вымученно, — А я недавно сестренку твою напугал… Думал — ты… Вот и нет отца, Шура… Я так перед ним виноват…

— Пойдем, Юра, — потянула она его, как маленького, за руку.

— Нет, Шура. Я туда хочу! — кивнул он в сторону виднеющейся деревни Воронино и зашагал, тяжело отмеряя длинными ногами.

— Подожди, — нерешительно попросила Шура. — И я тогда с тобой… Нельзя тебе одному…

За крашеным забором по-прежнему покачивались в гамаках нарядные женщины. Поблескивали прополосканные оконца разноцветных коттеджей.

Молча сидели они на крыльце ветхого домишки. Приближался закат. Орали, не переставая, скворчата в дуплянках. И сновали туда-сюда, кормили своих чад неутомимые родители.

— А у меня для тебя подарок есть, — вспомнил Юрий и вынес из избы пучок новеньких карандашей. Шура повертела их, не понимая.

— Не помнишь? — улыбнулся Юрий. — Заделье я все искал, за чем бы к тебе лишний раз сбегать. Ну, и бегал за карандашом. Чуть не каждый день, забыла? «Шур, дай карандаша — завтра черчение». — «Да я тебе вчера давала!» — «Потерял! Спер кто-то! Папка купит — отдам!» — «На, мне не жалко!» А я принесу карандаш и и потайное местечко спрячу. Думал: вырастем мы с ней, я тогда все сразу и отдам. Вот, скажу, посмотри — все целые! Сохранил!

Шура подняла на него печальные глаза:

— Ох, Юра, Юра, вот мы и выросли. — И вдруг обняла его, припав головой к груди. Он нежно, едва касаясь, гладил ее волосы. И так тосковало сердце — о прошлом ли, о несбыточном…

Он долго курил, оставшись на крыльце один. Потом вышел за ворота, взял в руки топор.

И пока шла Шура прямиком от Воронино до центральной усадьбы, все слышала за спиной: «Тюк-тюк! Тюк-тюк!» Текли по ее щекам слезы…

Когда уже совсем измотал его топорик, прилег Юрий прямо на крыльце, бросив на него старый матрас. Но не спалось. Лежал, смотрел, как светлеет неудержимо край неба. «Наверно, надо было с ними быть, с Леной, с Валентиной Андреевной», — подумалось. Но вставать, идти туда не хотелось. Лежать бы так вечно да смотреть, как рассветает день. Самого дня, людей, их слов, их сочувствия не надо. Ничего не надо. «А они, — подумал о мачехе и сестре, — они поймут, они добрые…» Добрые…