Карниз - Мария Ануфриева

– Ты как бешеный огурец, – смеялась она, отряхивая пушистый снег с колен и смущенно оглядываясь на баснописца Крылова. Тот смотрел немного в сторону, заложив за спину руки, и вид имел самый суровый. Полы его сюртука, как и пальто компьютерщика, были расстегнуты. Больше в скверике с памятником баснописцу в центре Твери поздним зимним вечером никого не было. – Это сорт такой. Он, когда созреет, отскакивает от ветки и в отверстие на кончике выбрасывает свои семена. Прямо выстреливает ими, как бешеный, на шесть метров отлетают. Размножение у него такое.

Компьютерщик стоял, прислонившись спиной к железной стеле с сюжетом басни «Свинья под дубом», и расслабленно чесал ухо горельефной хавроньи.

Потом они долго целовались у высеченного на стеле векового дуба. Ветер выл так, что казалось, сквозь этот вой кто-то читал им слова из басни, переделывая на свой лад:

– Неблагодарные, когда бы вверх поднять могли вы рыло, то вам бы видно было…

Следующая командировка была в Калининград. Против обыкновения компьютерщик оказался поселен в номер один. Точнее, не один, а с реквизитом.

Рациям, ноутбукам, гигантским ростовым куклам, сдутым и уложенным в чемоданы, и массе других полезных вещей тоже ведь нужна компания и пригляд. До этой счастливой мысли Ия додумалась за две недели до поездки и сумела убедить в ее правильности начальство.

Сама она жила на том же этаже в номере с толковой девчонкой, которую не только не потеряла после Дня здоровья, но и сумела вывести в свои замы. Девчонка одна знала про ее отношения с компьютерщиком. Скрывать ночное отсутствие было бессмысленно.

Поздно вечером Ия на цыпочках пролетала по гостиничному коридору и быстро ныряла в незапертую дверь «реквизитной». Всем желающим обсудить рабочие дела на ночь глядя, ее заместитель строго сообщала из-за дверей их номера:

– Мы уже спим!

– Ты ее любишь? – спросил компьютерщик про Папочку, глядя в свинцово серый квадрат раззанавешенного окна.

Ия выскользнула из-под него, свела уже привыкшие быть раздвинутыми бедра, подошла к окну и посмотрела на реку Преголь. За ней виднелся тонкий шпиль готического Кафедрального собора, в стене которого похоронен Кант. Похож на их лиепайский собор Святого Язепа…

Солнце лениво взбиралось на низкое ноябрьское небо, грозившее сегодня разразиться снегом.

В последнее время она постоянно думала над впервые заданным ей вслух вопросом и пыталась подвести свою жизнь под «категорический императив», всеобщий разумный и справедливый закон, который надо только понять и следовать ему, и все сложится, разрешится, и никому не будет плохо.

Она уже не могла сказать «да», но и «нет» еще не могла сказать. И вообще, зачем он спрашивает о том, что она и сама разобрать не может. Ее отношение к Папочке давно уже было за гранью того, что называется любовью. Со времен ножа и больницы, или со времен дзюдоистки, или еще раньше, или позже… Она уж запуталась.

– Я тебя люблю, а с ней я живу, – ответила она тогда, и кажется, он удовлетворился ответом.

Да и некогда было думать. Лишь когда взвились воздушные шары и грянул салют, возвестивший успех их компании в движении «на запад», Ия поняла, как не хочет уезжать.

В последнюю калининградскую ночь компьютерщик спал как убитый. Она смотрела на него, приподнявшись на локте, и вспоминала реакцию тех немногих обычных знакомых, которые у нее еще оставались, и кому она осмелилась его показать.

– Аполлон! – воскликнула мать ее давней подруги, едва открыв дверь. – Доча, иди, глянь! К нам Аполлон пришел.

Ия исследовала подушечками пальцев каждый миллиметр его тела и думала, что со временем он потолстеет и из мальчика Аполлона превратится в мужика с широкими плечами и брюшком, все предпосылки для этого в его большом теле есть, но все равно останется красивым.

Домой один раз его привела, осмелилась, бросила пробный камень. Под единственно возможным предлогом – компьютер посмотреть.

– Гиббон! – оценил его Папочка. – Глаза красивые, но маленький он еще, хоть и роста большого. Да у тебя, мать, оказывается, страсть к гигантизму!

Она и сама знала, что маленький. Ей почти сорок будет, ему почти тридцать – как ей сейчас. Конечно, он ее бросит, дуру старую. В сорок не бросит, так бросит в пятьдесят. Да и вообще, может, завтра. Она ему надоела, это же очевидно. Вон как крепко спит.

На следующий день они бестолково кружили по салону самолета до тех пор, пока не расселись остальные, и как-то случайно оказались рядом. Сидевшая на двух креслах заместитель вдруг решила пересесть поближе к иллюминатору и освободила место начальнице. Ему пришлось сесть рядом, не лететь же стоя.

Ию укачивало, но она старалась растянуть это время, запомнить себя в нем. Растянутое время истончалось. На подлете к Петербургу Ия поймала себя на мысли, что хочет, чтобы самолет упал. Накренился бы и грохнулся. Падать они будут вместе, а потом уже все равно. Он никогда ее не бросит, и она останется с ним, и Папочку не предаст. Вернее, он не узнает, что уже предала.

«Упади, упади», – тянула она вниз рассекающую воздух железную машину на тросе отчаянной мысли.

– Тебя не тошнит? Не тошнит? – спрашивал компьютерщик и незаметно гладил ее ладонь.

Ее подташнивало, ныло внутри, а когда сели в разные машины в аэропорту, ей казалось, что кусочек ее кожи зацепился за колесо его такси, как шарф Айседоры Дункан, и вслед за отъезжающими огоньками размоталась вся ее кожа и поволоклась по земле, заметая след шипованных шин.

Дома все было как обычно. Только Люсьен наконец нашел работу и, скрепя сердце, собирался в плавание.

– Понимаешь, он долго отказывался, не хотел, но других вариантов сейчас нет, и денег у него уже нет, так что согласился, – шепотом сообщил Папочка.

– Почему отказывался? – не поняла Ия. – Совсем в домохозяина превратился. Еще бы прок от него хозяйству был.

– В Израиль плывет, – пояснил Папочка. – Не расспрашивай его, а то расстроишь. Очень не хочет.

– Какая разница, куда плыть, особенно когда денег нет, – раздраженно бросила Ия и пошла на кухню, где постукивал молотком Дятел, неспешно завершая ремонт.

– Ты чего, мы же с Нормой ждали тебя, соскучились, – поплелся за ней Папочка. – Мы тебя любим.

Виляя хвостом и тяжело покачивая боками, такса неуклюже шла за Папочкой по коридору. Совсем она стала неповоротливая, и морда поседела.

«Может, сказать ей, и все, и не мучиться, – думала Ия. – А что сказать? Его люблю, вас не люблю… Но это неправда. Я их люблю, они мне родные. Да у меня и нет, кроме них, никого. Его остро, вас мягко? Вы подождите, я им переболею… Сказать-то нечего. Надо подождать, подумать. Не наломать дров».

Думать времени не было. В конце года, накануне выплаты тринадцатой зарплаты, у учредителей случалось традиционное обострение подозрительности, и начиналась Великая кадровая чистка, а за ней Великий исход персонала.

Декабрь проходил под девизом «Усиди на стуле», а для нее еще и – «Сохрани отдел». Рабочий день тонул в собраниях, подведениях итогов, вычерчивании графиков, обсуждении бюджетов, перекладывании друг на друга вины за неудачи и преувеличении заслуг в достижениях.

Ия вынырнула из декабря лишь тогда, когда компьютерщик сообщил ей, что нашел другую работу.

– Я хочу заниматься программированием, тут у меня нет перспектив.

Она согласилась, потому что перспектив и правда не было. В их компании запрограммировать можно было только свое увольнение или движение по накатанной колее с небольшим уклоном вверх, оставаясь при этом шестеренкой в общем отлаженном механизме. Сумеешь зацепиться зубчиками за другую такую же шестеренку и уловить общий ритм – крутись вместе со всеми.

Они продолжали встречаться. Реже, но оттого еще более остервенело.

Под Рождество Ию отправили в кардиологический санаторий на Карельском перешейке. Нет, сердце ее никогда не беспокоило. Пошаливало оно у одного из учредителей.

Больные – народ капризный и на выдумки гораздый. Вот и он придумал убить трех зайцев разом: поправить здоровье, пообщаться с подчиненными и появиться в санатории со свитой.

То, что общение это придется на законные выходные, его не смущало. Ведь и он предлагал не вагоны грузить, а отдых за свой счет и собственноручно составил список облагодетельствованных.

– Отказ равен увольнению, – лаконично сообщила кадровичка. – Девочки, молчать! Спорить бесполезно. И еще, советую вам размяться! Он любит кататься на лыжах. Тулупы и инвентарь нам выдадут на месте.

– Так морозы до минус тридцати обещают, – жалобно протянула начальница отдела рекламы.

– Рождество – семейный праздник! – пропела завхозиха.