Карниз - Мария Ануфриева

Разговаривали они не меньше часа, какие доводы приводил в свое оправдание Люсьен, осталось неизвестным.

– А я ведь тоже не очень-то их люблю, – сказал Ие тихо участковый на прощание. – Вот я обычный парень, служу, тружусь, живу, как и вы, в коммуналке, и в Германии меня никто не ждет.

Закрыв за ним дверь, она еще постояла, послушала слушающую ее тишину в квартире и в который раз подумала, что чего-то она не понимает. Что же такого наделали предки матери и дочки, что до сих пор возбуждает ненависть тихого Люсьена, которая оказывается понятной участковому. И если уедут, исчезнут, переселятся все не такие, то не перекинется ли эта ненависть на них с Папочкой. Кто станет новыми полешками для топки раздора между людьми, огонь в которой то тлеет, то разгорается, но никогда не затухает полностью.

На следующий день мать спустилась к почтовому ящику и вбежала в квартиру с конвертом в руке.

– Все! – кричала она вроде бы дочке, но на самом деле всей квартире и ее обитателям. – Все! Вы-сё!

Грузно топая мимо дверей Люсьена, она плюнула на них и заявила боящейся шелохнуться тишине:

– Ты не думай! Дело уже завели. Я из Германии вернусь на суд и добьюсь, чтобы тебя посадили!

Но никто не вернулся. Дело то ли закрыли, то ли потеряли. И только дочка иногда звонила в их квартиру из Германии, жеманно звала к телефону Папочку, с которым у нее посреди бедлама и между телефонными разговорами успел случиться краткосрочный роман, и рассказывала, что устроились они в маленьком городке, в поселении, похожем на гетто. У нее появился бойфренд-африканец, и жизнь идет вполне западная, как в кино. Только когда она выходит из своего мирка в единственный городской маркет, настоящие немки поджимают губы и шипят в след:

– Русская проститутка, – но зато по-немецки, и можно сделать вид, что не поняла.

Про роман Ия догадывалась по томным взглядам дочки накануне отъезда и упорно не замечавшему их, но смущенно чесавшему нос Папочке. Как он заверил позже, отношения их были только платоническими и начались с того, что будущая эмигрантка как-то вечером сама вызвалась сходить «за веселительным» и поставила на стол бутылку «Мартини».

– А я где была? – удивилась Ия.

– На работе, конечно, – заморгал Папочка. – Это же я, пролетарий, сменами работаю. А ты у нас работник умственного труда, до позднего вечера в офисе пропадаешь. Может быть, у тебя появился кто?

Пришел черед смутиться Ие, а потому развивать тему платонических отношений с уехавшей навсегда белокурой Жази она не стала.

Вместо переселенок в шесть метров въехал худенький, сморщенный, как печеное яблоко, мужичок с вечно слезящимися глазами. Это и был отец семейства, бывший военный Михаил. Вместе с ним въехала большая черная собака, повсюду ходившая за хозяином, на полшага позади, и не издавшая за год жизни в квартире-расческе ни звука.

Михаил варил ей куриные головы в большой кастрюле – единственном осколке домашнего уюта, оставленного от щедрот своих уехавшей за лучшей долей женой. Насколько громки были мать с дочкой, настолько тих Михаил. В длинном полутемном коридоре его тень сливалась с тенью большой собаки, и казалось, по квартире шествует медленный, молчаливый, съежившийся от старости, доживающий свой век кентавр.

Дочка никогда не просила позвать его к трубке и проявила интерес лишь тогда, когда Ия речитативом сообщила ей, что Михаил умер полгода назад, в шести метрах нашли несколько сотен флаконов от аптечной настойки боярышника, собака исчезла незаметно, ушла на улицу в открытую дверь, будто ее тут никогда и не было.

Оглашая печальные известия настороженному шороху в телефонной трубке, Ия вложила в голос все сочувствие, на которое была способна. Ей и впрямь было жаль безобидного старика, и собаку они с Папочкой собирались пристроить к знакомой бабке в частный дом за городом, кто же знал, что собака этого не знает. Да и дочка, наверное, была не такой уж плохой девкой, а то, что крутила шуры-муры с Папочкой, – так кто ж их не крутил.

– Мама, – закричала дочка в недра далекой немецкой квартиры, дослушав до конца известия с родины, – папаня помер!

– Так я и знала! – громыхнул знакомый голос совсем близко, будто из унаследованных шести метров. – Говорила я, что не нужна ему комната! Продавай ее теперь. В Рашке долларами рассчитываются, а нам евро нужны, на обмене комиссию еще потеряем! Тьфу, Ирод, это он специально!

В шесть метров вселился следующий тихий, молчаливый, неопределенного возраста мужичок, вскоре получивший прозвище Дятел за то, что без устали постукивал молоточком с утра до вечера. Что он там мастерил, оставалось загадкой, потому что первой он укрепил дверь в комнату, не оставив в ней и щели. Из своих шести метров он почти не выходил, а когда все же бывал в квартире, то все бочком, пролетом из кухни или уборной в свое шестиметровое дупло.

Но однажды утром он вышел в коридор, гордо расправив плечи, и настежь открыл дверь. Ия, Папочка и Люсьен ахнули, не узнав былые шесть метров с двумя подстилками на полу – для старика и собаки и пустыми бутылками по углам. Теперь от пола до потолка бывшая бельевая сушилка была обита маленькими деревянными дощечками.

Ие она напомнила крепости из спичек, которые умельцы мастерили в ее детстве, в советское еще время. Папочке, видимо, пришла на ум баня или сауна:

– Полок еще приделать и наш камин за стенкой растопить, так и париться можно.

Что представилось Люсьену – неизвестно, но, возможно, корабельная кают-компания, на которую комната теперь тоже немного смахивала. Люсьен вздохнул, поскучнел, а днем вновь принялся обзванивать рекрутинговые конторы, набирающие на суда моряков.

Старания Дятла оценили и доверили ему святая святых квартиры-расчески – кухню с ванной. Теперь постукивания неслись с другого конца коридора. Папочка в шутку стал говорить Ие, что надо бы к Дятлу приглядеться: мал золотник да дорог, а между комнатами можно сделать арку.

Но Ия все это уже не разбирала, слушала вполуха и, вообще, уже несколько месяцев присутствовала в квартире хоть и ежедневно, но формально. Не за горами очередной Новый год. Ей казалось, что она, как в детстве, разворачивает и разворачивает яркую упаковку подарка, слой за слоем, а внутри что-то удивительно прекрасное. Такое, чего у нее еще никогда не было. Хотя, может, и было, но новое – всегда немного иное. Она влюбилась. В мужчину.

С недавних пор их стали отправлять в командировки на открытие филиалов. В августе по плану стоял Ульяновск. Туда и обратно ехали через Москву: так было то ли короче, то ли дешевле.

В поезде набились в одно купе. Смеялись, пили вино, играли в «крокодила». Дошумелись до начальника поезда, который обещал ссадить самых веселых пассажиров на первом же полустанке. Ия живо представила себя на ковре у учредителя, отчитывающейся о том, почему группа не доехала до места назначения и провалила торжественное открытие офиса в городе на Волге, и сразу протрезвела. Угомонила остальных и легла спать.

Но заснуть не могла. В ногах ее сидел молодой компьютерщик. Тот самый, который успешно проскочил испытательный срок, пока она ухаживала за Папочкой в больнице.

Теперь он ее особенно не волновал. К тому же на него можно было положиться в сложных технических вопросах. Ехали они в одном купе и по дороге даже как будто немного дружили.

– Если вас высадят, я дальше не поеду, тоже с вами выйду, – твердо говорил он в темноте.

«Какая корпоративная солидарность», – думала про себя Ия, а вслух говорила:

– Полезай спать, никто никого не высадит. Не свались только сверху, а то всех передавишь.

Ростом он был под два метра, сложения самого крепкого и с трудом помещался на верхней полке.

В поезде до Москвы он первым делом подъел собранные Папочкой в дорогу запасы. Ия искоса смотрела, как исчезают со стола бутерброды и рулеты жареных баклажанов, и старалась быть великодушной. Жадность в командировках не приветствовалась.

– Сложно, должно быть, прокормить такое тело! – не выдержала начальница отдела рекламы, видимо, тоже имевшая виды на баклажаны.

– Угу, – мычал и энергично работал челюстями компьютерщик, сидевший на полке рядом с Ией, плечом к плечу.

В поезде до Ульяновска он подъедал запасы, купленные в Москве, но их почему-то уже не было жалко. Ие казалось, что она кормит большую ласковую собаку, подрастающего щенка сенбернара, она испытывала к нему почти материнские чувства.

Вечером они стояли у приоткрытого окна в коридоре вагона, смотрели на мелькающие поля, деревни, реки, заходящее солнце и молчали. Говорить не хотелось. Теплый ветер трепал волосы, пахло дымом проносящихся мимо поездов, печным дымком из деревенских домов, тянуло тонкой травяной дымкой с полей. Поезд раскачивал и иногда кидал друг на друга. Ие хотелось, чтобы машинист свернул на другой путь, запасной, пронесся мимо Ульяновска и мчался среди полей. Долго, может, всю жизнь. Должен ли стоять рядом компьютерщик, Ия не думала. Она не отделяла его от ветра, дымка, полей и командировки.