Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

– Теперь непременно пойди, – с улыбкой в голосе сказал Андрей. – Это ж сам преподобный тебя звал.

Алешка медленно повернул к нему голову.

– К-какой преподобный? – От испуга глаза стали круглыми.

– Сергий. Игумен Радонежский. Чего ты вытаращился на меня? Не знаешь, что он среди живых ходит?

Отрок сделался бледным, как смерть. Отлип от тына и попятился.

– Куда ты, Алешка? Идем же в Троицу!

Алексей замотал головой.

– Без меня иди, Андрей. Я не пойду! Не могу…

Развернувшись, он побежал со всех ног.

– Ну так в Андроников иди, – прокричал иконник. – К Даниле! Слышишь?..

Однако и сам знал, что бесполезны его слова и Алешка не вернется в монастырь.

Постояв немного, Андрей продолжил прерванный путь.

Князь Юрий в недоумении оглядывал росписи, положенные не сплошь, а в разных местах храма. Переводил взор со столпов на стену, со стены на подсводье, обратно на столпы. В том же направлении или в обратном следовало еще несколько взглядов, выражавших разное. Но заговорить прежде князя никто не решался.

– Это что такое?! – наконец вопросил Юрий, остановив взор на двух столпных фигурах.

– Так это… мученики, – подергав себя за длинный нос, ответил княжий мастер-иконник.

– Воистину мученики, – громко проговорил Никифор Халкидис. – По лицам видно, что их мучает невыносимая зубная боль.

Позади него засмеялись княжичи. Мальчишки корчили друг другу рожи, а наставнику отвешивали неосязаемые пинки и тычки. В кривлянье побеждал старший Васята, косой на один глаз. У младшего не получались такие противные рожи.

Отвлекшись с досадой на смех, князь ткнул рукой в стену:

– Что это такое, я спрашиваю?!

– Так это… Рублёв же. – Мастер оставил в покое нос и развел руками: – Ты сам ему поручил, князь. А мы что… Нас-то кто слушал… – В голосе иконника сквозила обида и вместе удовлетворение. – Он же главный, Рублёв. Ему видней, как надо…

– Что изображает эта фреска? – громко осведомился Никифор.

– Ангел ведет инока Пахомия в пустыню для монашеских подвигов, – ответил другой мастеровой, не сдержав усмешку.

– А ангел-то, князь, падший! – с торжеством воскликнул философ. – Черен, как эфиоп, мертвецу ликом подобен! А Пахомия этого монахи чтут как зачинателя монашества.

Мальчишки, разбаловав, затеяли возню среди коробий с красками, сосудов и корыт для известкового левкаса. Нашли корзину с яйцами, выкатили несколько штук, стали вертеть как волчки.

– А там что? – мрачно спросил князь, глядя наверх, под свод. – Понять не могу.

– Отшельник Варлаам проповедует индийскому царевичу Иоасафу.

– Ну, индийцам оно, может, и к лицу, – покивал грек, – такая зелень. Они, может, на лицо все такие, в Индии. Каюсь, князь, не видал в жизни ни единого индийца. А Варлаам тоже разве индиец? Да и отчего царевич так брюхат и толст? От сидения под деревом этак расползся?

Ответов на его вопросы не было ни у кого.

– Позовите Андрея, – деревянно, без выражения произнес князь. – Почему не вижу его? Где он? Болен?

Длинноносый мастер хотел было ответить, но монастырский настоятель Изосим опередил:

– Нет его, князь. Ушел. На рассвете, а то и ранее.

– Как ушел? Куда?

– Как услыхал вчера, – спокойно разъяснял игумен, – что ты приедешь смотреть работы, так, верно, испугался.

Храм огласил детский рев. Митюша стоял посреди коробьев, а на лицо из-под шапки струились золотистые яичные потеки. Васята разыграл братца и теперь зажимал себе рот, потешаясь.

– Борис! – раздраженно крикнул князь. – Уведи их!

Дядька княжичей боярин Голощеков подхватил под мышку орущего Митюшу, за шею взял Василия и потащил вон из храма.

– Прости, князь, – заговорил долгоносый иконник, давно порывавшийся, – но Андрейка этот, Рублёв, чистый прохвост. Уж не знаем, как он прежде писал, а только сам видишь… Может, и был у него талан, да весь вышел. Горделив паче меры! А за то, может, и отнял Бог талан. Ты вот его над нами поставил. А он себя еще выше поднял. Слова ему поперек не скажи – а скажешь, так оплюет всего, серчая да гневая. Нас с Антипой за неумех держал. Краски вон терли, кисти ему отмывали. А допрежь того все выпытывали у него, когда начнем. Дни теплые уплывали, осень, хляби на носу, а он все думает себе чего-то, очами по стенам водит. Сам, говорит, знаю, когда начать. Пощусь, мол, да молюсь, а без того никак…

– А как он постится, видал я на торгу в заречном посаде, – встрял второй иконник. – Углядел, как он вареные яйца за пазуху складывает да мясной кус жует. Потом еще молоко у бабы пил. Цельную корчагу выхлебал! А я за ним скрытно ходил, видал все.

– Что врешь, богомаз! – прикрикнул князь, не стерпев.

– Вот ей-богу, не вру, – обиделся на «богомаза» Антипа, стушевался.

– И я видал, князь, – подтвердил долгоносый. – Вон там сидел, – он показал на верх подмостья, – и яйцо облупливал. Думал, нету никого, не заметят.

– Ну довольно о том, – отмахнулся Юрий. – В плену оголодал. Чего бесов злословьем тешить!

– Так и я говорю, – согласился длинноносый мастер, – никто его к посту не принуждал. Работал бы да скоромное потреблял. Чай, мясоед на дворе. Никто б и слова не сказал.

– Да и я тебе, князь, говорил, – молвил Никифор, все еще любуясь тяжелыми, темновидными фресками с одутловатыми и мертвыми ликами святых. – Дурак дураком этот монах. Но ты сам настоял, чтобы я познакомился с ним.

– Отнял Бог талан, – повторил долгоносый с сочувствием, то ли притворным, то ли искренним. – Да и совесть с таланом потерял.

– Совесть! – Юрий, встрепенув, уцепился за слово. – Неужто братец мне подгадил?! Не мог Андрейка сам. А, Федор? – обратился он к боярину Никитину. – Подговорили!.. С кем он встречался? Кто приходил к нему?

– Да тут, в монастыре ни с кем вроде, – потер в затылке Антипа-иконник. – А на посаде кто ж его знает…

– Хитро, князь, – в сомнениях качнул большой, кудлатой головой Никитин. – Мудрено.

– Опомнись, князь! – сурово возгласил игумен. – Кто б дерзнул сквернить храм Божий таковым замыслом?! Ни брат твой, ни иной кто! Ибо хула есть на Бога и Духа Свята, грех непростительный замышлять подобное!

– Тебе виднее, отче, – опустил глаза Юрий.

– Покража у нас, князь, – продолжил настоятель, – вот о какой совести речь. Пономарь перед утреней возжигал в алтаре свечи, обнаружил. Перед тем же нашел двери церковные отверстыми, тогда как с ночи запирал их. В этом, будучи мною с пристрастием спрошен, целовал крест. А пропало из алтаря кадило серебряное, да крест напрестольный золотой с каменьями, что ты, князь, обители жаловал. Да другой крест, серебряный, да ковчежец-мощевик из позлащенного серебра. Да лампада цветного стекла, что над гробом отца нашего Саввы горела, твой же опять дар, князь…

Пока игумен обстоятельно перечислял украденное, Юрий медленно менялся в лице. От прилившей крови он стал красен, взор беспомощно перебегал с игумена на остальных поочередно и обратно.

– Вот так дурак дураком, – подивился философ, – а уста не дурны, как у вас говорят?

– Губа не дура, у нас говорят, – поправил боярин.

– Почему на Рублёва думаешь, отче? – Князь ушел к гробнице Саввы, только теперь заметив, что нет всегда горевшей тут, блестевшей цветными огоньками лампады. – Может, тати ночью побывали?

– У татей ключа от церкви нет, ломом бы замок сокрушили. Андрейка же мог у пономаря ключи вынуть да сотворить слепок. А на посаде к кузнецу заглянуть. Никто его в монастыре не держал, ходил куда хотел. Прочая же монастырская братия вся здесь, до единого.

Князь с опущенной головой отошел от гроба.

– Федор, надо разослать людей по дорогам, – бессильно произнес он. – Пускай ищут.

Кинув последний, виноватый взгляд на гроб духовного отца, Юрий зашагал прочь из храма.

Во дворе, садясь на коня, дополнил веленье:

– А не найдут, на Москве пусть ищут. Только тихо, без шума.

– Чернеца-святотатца сыскать святое дело, – заверил боярин Никитин. – Не ушел еще далеко.

– Святые угодники! – посмеивался философ, замыкая на своей кобыле княжью свиту. – Как низко пали монахи-праведники!

Впереди него трусил на смирном коньке старший княжич, бок о бок с дядькой, державшим в седле малого Митюшу. Оборотясь назад, Васята что есть силы вывалил изо рта язык, скорчил наставнику страшную рожу. Никифор холодно улыбнулся мальчишке. Кривлянья маленького негодника не могли испортить сегодня философу доброго расположения духа.

Даже дурные вести из Константинополя отступили ненадолго в тень. Как славно, что безумные отцы-монахи сами изобличают себя. Однако нужно еще много, очень много времени, чтобы своротить упрямую веру, за которую мертвой хваткой держится вслед за своей чернью русская знать.

Но как раз времени остается все меньше. И новый крестовый поход против сарацин, обещанный Святым престолом в обмен на русские земли, может опоздать.

Разве там не понимают этого?