Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

Никон погрузился в раздумье. В клеть неслышно проник келейник, поставил на стол кружку с травяным настоем. Игумен Савва велел Андрею пить. Тот обхватил ладонями горячую кружку, прижал к груди. Стучал зубами о край, глотая пахучий отвар.

– Значит, Сергий! – очнулся от мыслей Никон. – Так тому и быть. Будет им другой Сергий. А ты, Андрей, вот что сделай: ступай в Троицу, сиди там и не показывайся до времени. Так, Савва?

– Ступай в Троицу, Андрей, – ласково повторил андроньевский игумен. – Как распогодится, так и ступай. А ты, отче Никон, задумал-то что? Какой такой другой Сергий?

– Так, – взор троицкого настоятеля стал хитр, – дума некая на ум взошла.

Допив отвар, Андрей встал и поклонился отцам. Молча взял торбу, скомканную мантию с клобуком и вышел из клети.

Дождь уже не хлестал, но сеял как из мелкого сита. Иконник торопливо шагал, чавкая раскисшей землей, по монастырскому двору, мимо церкви, высоких, укрытых навесом дровяниц и амбаров, к теснившимся в ряд кельям. Заглянул в окно своей через глазок из рыбьего пузыря в волоковой задвижке. Ничего не увидел, кроме желтого, дрожащего пятна от огня, но почувствовал, как захолонуло в груди.

Помедлив и отчего-то заробев, он вошел в сени. Отворил скрипуче пропевшую дверь. Данила стоял у стола и при свете лучины творил образ.

Плошка с краской полетела из его руки на пол.

– Андрей!

– Данила!

Младший иконник, шагнув через порог, остановился, будто в нерешительности. Старший смотрел, не веря себе.

– Где ж ты был, Андрейка… А я-то тебя… На Москве говорили, что тебя татары… – Расчувствовавшись, Данила сел на лавку. Ноги не удержали. Рука потянулась промокнуть очи и кистью с краской измазала ему лоб. – Полон выкупали, тебя не нашли… Как же ты без меня… Сколько лет вместе, а тут на тебе… К татарам – и без меня… Куда это годится. Никуда ведь не годится…

Андрей опустился перед ним на пол, поднял плошку, стал ладонью оттирать краску с лица старого друга и учителя. Улыбался.

– Прости, Данила. Не был я у татар. Алешку вот потерял. Жив он, только потерялся. Но он найдется. Я же нашелся…

– Нашелся, – повторил Данила. – Ты ж весь мокрый. А ну раздевайся.

Бросив кисть на стол, он засуетился. Достал из ларя старый подрясник и исподнее, сбегал на двор, принес щепы. Стал разжигать печку. Андрей, уже переодетый в сухое и босой, сидел рядом на лавке. Когда щепа запылала, Данила уперся коленями в пол и принялся растирать его холодные ноги.

– Вот теперь можно и в Ростов. От епископа Григорья звали нас, – радостно приговаривал он, согревая ступни Андрея. – В Ростов пойдем с тобой. Тамошнюю епископью церковь просят поновить. Татарва Едигеева и дотуда добиралась. Владыка сильно просил. А я что… Я ему и передал через его посыльного: Андрея нет, а без Андрея и меня нет. Ну, теперь-то… На зиму туда пойдем, иконостас поставим, а по весне…

– Погоди, Данила. – Андрей опустил ноги на пол. – Не могу я в Ростов. К Сергию ведь на зиму иду.

– Вот те раз, – растерялся Данила. – Да куда там идти! И монастыря никакого нет, ни келий, ничего. Три с половиной монаха в землянках живут. Милостынью питаются с окрестных деревень. А если не принесут им ничего, так и кору глодают.

– А Сергий не с того ли начинал свою обитель? И книги на бересте писали, и гнилые хлеба ели. Туда мне надо, Данила. Молиться хочу. Безмолвничать. В тесноте и скудости самая радость от молитв. Помнишь, как Епифаний о Сергии говорил? Вкусил, мол, сладости безмолвия…

– Сам же епископ просил, – огорошенно повторил Данила. Андрей смотрел как будто на него, но взгляд устремлен был в обратную сторону, внутрь себя. – А я в Ростове ни разу не был. По пути в Юрьев-Польской бы зашли, на храм бы тамошний знаменитый поглядели. На белокаменное узорочье… А если как старший велю тебе пойти со мной? – вдохновился он. – Не можешь ослушаться, Андрей!

– Прости и… отпусти ты меня, Данила, Христа ради! Ты ведь не знаешь. Я там такого насмотрелся… Во Владимире…

Затосковавший Андрей стал рассказывать. Печка потрескивала, делясь теплом. Хляби за окном вновь разверзлись. Данила слушал, морща в страдании лицо.

– …Когда писал ее, на душе покой был. А закончил – руки трясутся. С олифой едва управился.

Андрей умолк.

– А ну вытяни, – велел Данила. Посмотрев, заключил: – Ничего не трясутся.

– Это сейчас не трясутся.

Андрей босиком прошлепал к столу. Вгляделся в недоконченный напрестольный образ Благовещенья, взял плошку и кисть, макнул в краску. Едва приблизил кисть к доске, рука стала заметно дрожать. Сотряслась и плошка в другой руке. Андрей выронил кисть.

– Видишь, Данила?

– Это как же понимать? – озадачился тот. – А ты меня не обманываешь, Андрей?

– Не обманываю. – Младший иконник вернулся на лавку к печке. Затем совершенно спокойно промолвил: – Я ведь, Данила, когда писал, Христа-младенца этими руками держал.

– Ты что говоришь такое, Андрей! – устрашился старый иконник. – Почудилось тебе! Переусердствовал в молитве. Да на мертвых насмотрелся, душа и утомилась. Оттого и руки затряслись. А нелепостей не говори. Не пугай меня так, ради Бога!

– Нелепостей… – Андрей повел головой. – Как же нелепость, если я Его чувствовал… Вот этими руками.

Данила в смятении смотрел на его ладони и растопыренные пальцы. Потом отсел на скамью у стола. Взял плошку с празеленью и стал рассеянно вертеть.

– Да чего уж… Иди в Троицу, Андрей, – тихо произнес затем. – Отмаливай. Себя и… меня. И Алешку. И князей… И – всех… Если дано тебе…

– Да ничего мне не дано! – резко выкрикнул Андрей. – Грехи свои замаливать иду!

– Вот и иди, – еще тише повторил старый иконник. – Обождет ростовский владыка. Без нас как ни то уладится.

Оба укутались молчаньем. Скрестив на груди руки, младший смотрел в неведомое и невидимое.

Сурожанин Ермола Васьков, шумно каясь, в третий раз пытался пасть на колени. В третий раз Андрей подскакивал с места и, ухватив его, возвращал на скамью.

– Да перестань же, Ермола, – пыхтел иконник, с усилием подымая неслабое тело купца, – пол обтирать. Духовный отец я тебе, что ли?

– Виноват я перед тобой, Андрей! – Купец с надрывом бил себя в грудь. – Сугубо виноват! Полпуда свечей за тебя в церквях спалил. По монастырям пятнадцать рубликов вкладами разослал, у Бога прощения вымаливал. Думал ведь, из-за меня лучший на Москве иконник погинул, пропал, и где в землю лег, неведомо. А как тебя увидел на дворе, чуть дух из меня не вышел вон от радости. Гора с души спала. Андрейка Рублёв – целый да невредимый! Прости меня, Андрей, злодея-душегуба, змея подколодного!..

Он и в четвертый раз захотел сползти со скамьи на колени, но монах был начеку и уже стоял рядом. Купец утвердился на седалище, вздохнул.

– Бог простит, Ермола, – твердо сказал Андрей. – Только поведай, как ты прознал о набеге. Ведь не блаженный Максим тебе рассказал.

Сурожанин потряс головой.

– Не блаженный.

Он потянулся к братине с квасом, зачерпнул полный ковш и надолго припал к нему. Осушив до дна, несколько мгновений сидел молча, прислушивался. Вдруг быстро подошел к двери горницы, толкнул. В сенях звонко ойкнуло и глухо шлепнуло.

– А ну брысь, огольцы! – рявкнул на сыновей Ермола и кликнул сенного холопа: – Мотька, где тебя черти носят! Уши обдеру, если будут еще подслушивать! Всем!

Захлопнув дверь, он вернулся на скамью.

– Квасу-то не хочешь? На смородиновом листе.

Андрей квасу не хотел.

– Ну, тогда слушай. – Купец собрался с духом. – Истории этой уже лет тридцать, а то и поболее. Ну да, поболее. Началось все в том году, когда на Москве помер митрополит Алексий и князь Дмитрий захотел возвести на митрополию своего попа Митяя. А это, если не запамятовал, было за два лета до Мамаева побоища на Куликовом. Митяй с посольством отправился тогда в Царьград на поставление в митрополиты. Отец мой Василий Капица со своим обозом пристроился к ним. Видно, от самого начала было у него намеренье помешать Митяю пролезть в церковные владыки. Сурожане наши все знали, что Митяй благоволил таврийским фрягам, союзникам ордынского Мамая. Иные княжьи бояре тоже готовы были фрягов улещать, чтоб уберечься от Мамая. Латынникам торговля на Руси нужна была, вот и науськивали на нас Орду. Мамай свои полки на фряжское золото собирал. Ты ведь знаешь, что старец Сергий изначала советовал князю Дмитрию откупиться от татар. Если б не фряги, может, и откупились бы данью. Но те Мамая подзуживали. Вот Сергий и благословил князя идти против Орды. Ну да это через два года было. А в то лето, когда поп Митяй на поставление плыл, отец сговорился против него с митрополичьими боярами. Доподлинно знали, что Митяй у фрягов золото брал. Он бы и латынские молельни разрешил им на Руси строить. Ну и придушили его, не доплыв до Царяграда. Потом объявили, будто своей смертью помер. Да ты, Андрей, это все знать должен. Тебе тогда сколько годов было?