Пассажир последнего рейса - Роберт Штильмарк

— Жатва началась? — вдруг осведомился он, будто вне связи с предыдущими речами.

— Началась! — отец Феодор с готовностью перешел к хозяйственной теме. — Престольный наш праздник, Ильин день, 20 июля по-нашему, теперь 2 августа, приходится на завтрашнюю субботу. Отслужим, отпразднуем, мужики в воскресенье опохмелятся, а двадцать второго, по-нынешнему 4 августа, решили всем миром на Дальние поля пойти, за пять верст. Там места открытые, хлеба ровные, созрели купно и перестоять могут — хоть нынче жни. И между прочим, на ваших Лесных полянах нынче такие травы для второго покоса, каких и прежде не бывало! Будто весной и не кошено было! Дай, господи, вёдро — после жатвы — сразу на второй покос!

— Благодарю вас. Красных застав, кордонов не замечали?

— Были! В Диевом Городище и сейчас проверяют едущих. Пароход посреди плеса на якорь ставят, на моторной лодке подплывают, проверяют пассажиров и грузы.

— Значит, пароходы пошли?

— Пошли, слава тебе господи, пошли, Павел Георгиевич.

— Ну с меня новостей достаточно. Решение принял. Кое-кто пожалеет, что с красными связался. Оружия вы, господа, верно, не имеете?

— У господин Букетова есть браунинг. Мой… не сохранился.

Когда домик опустел, хозяин и хозяйка заперли дверь на все засовы и стали вдвоем на колени перед ликом Ильи Пророка.

Стоянку в Волчьем овраге оставили через три дня — Зуров дал отряду отдохнуть в урочище перед делом. Отказавшихся от поволжской Вандеи, обрекших прежних хозяев на волчью жизнь надо проучить по-настоящему.

В ночь на 4 августа командир вывел свой отряд снова на проселок. Подводы укрыли. Отряд разделился: пятеро блокировали подступ к больнице, четверо засели среди кустарника, на краю поля, где за росстанью начинался проселок.

Мимо этой второй группы потянулись еще до света подводы и пешие жнецы с косами и серпами. В плетеном возке с пегой лошадью проехали священник с дьяконом служить в поле раннюю обедню перед страдой.

Солнце еще не поднималось над лесом, когда из обеих замаскированных групп, прячась за плетнями и яблонями, подкрались к почти безлюдному селу по два человека. Капитан Зуров, лежа за пулеметом, видел сквозь прорезь щитка проселочную дорогу и ближние домики. Посланцы уже крались обратно. Под застрехами кровель кое-где вымахнули светло-рыжие лисьи хвосты.

Капитан проверил, как вставлена лента, и, резко щелкая, дважды подал вперед рукоять затвора, ставя «максим» на боевой взвод… Сощурившись, пулеметчик переждал минуту, другую… И вдруг истошный старушечий крик:

— Батюшки-светы! Караул! Горим!

На пустынной улице появились старики и белоголовые ребятишки. Но лишь только посильнее пахнуло горячим ветром и на краю села взялись пламенем все соломенные крыши, ребятишек будто смахнуло с улицы: детвора кинулась по избам искать там защиты от гудящего вверху пламени.

Пересохшая за жаркое лето солома не давала дыма. Но, когда затрещали сосновые бревна срубов и от палящего зноя сомлели живые дерева в палисадах, выметнуло к небу оранжево-серое полотнище, прошитое красными искрами. И старик пономарь, застигнутый бедою посреди улицы и уже понявший, что не устоять его бобыльному домишке против огненной напасти, побежал не домой, а в другую сторону, к храму, отвязал притянутую к перекладине веревку набатного колокола и забил, затрезвонил: бам-бам-бам!

Те же, к кому воззвал набатный звон, опустили серпы, распрямили спины и увидели реющее над селом гибельное знамя пожара!

Женщины на поле жатвы бросали старших ребятишек и, не помня себя, босые, растрепанные, что есть духу мчались туда, к домам, к меньшеньким, оставленным с бабками. Кто скакал на выпряженной лошади, кто спотыкался на дороге, вскакивал снова и опять летел без памяти проселочной дорогой, которой не было конца!

В голове спешащего народа оказались, как всегда, подростки. Почти догоняя их, ровно бежали мужики постарше, кто в походных маршах и наступлениях научился рассчитывать запас в мускулах. Все более растягиваясь на бегу, пестрели кучки фигурок в сарафанах и ситцевых платочках. Обгоняя их, промчался к селу возок священника. Отец диакон стоя нахлестывал лошадь, в плетеном кузове подпрыгивал отец Феодор без шляпы, с крестом на груди. Головные уже почти поравнялись с придорожной зарослью кустарника.

И вдруг оттуда ударил дробный гром, глуша набат Из села. Под босыми ногами крестьян взвихрились маленькие облачка пыли, и сразу же десяток передних мужчин и подростков уткнулись в эти пыльные клубки.

Гром было утих, но тут же возобновился, удары его стали чаще и длились дольше, пока не рассеялись на проселке все кучки белых платочков и сарафанов.

Дополняя пулеметные очереди, посыпались из кустов частые винтовочные выстрелы. Людские фигурки никли, словно колосья, срезанные серпом. Даже в громе пулемета и винтовочной пальбы было слышно, как сливается людской стон и крик в непрерывный смертный вопль.

На другом конце села тоже надрывались голоса, звенели стекла, шла стрельба. Потом глухо грохнуло дважды, и эти два взрыва пироксилиновых шашек водворили там тишину.

А тут, на проселке, пегая лошадка несла мимо кустов плетеный возок. Тело диакона запуталось в вожжах и волочилось за возком. Отец Феодор, барахтаясь в кузове, все пытался перехватить вожжи.

Отец Феодор ухватился за облучок и поднялся в возке на ноги. Он протянул крест, будто для целования, навстречу близкому, но невидимому стрелку. Одиноко возвышаясь над полем смерти, священник опустил крест перекладиной вниз и закричал во весь голос:

— А-н-а-ф-е-м-а! Анафема вам, иродам прокля…

Настигнутый пулей, он упал навзничь, и в тот же миг на дальнем конце села взлетела зеленая ракета.

Сигнал этот дал с того конца села второй пулеметчик, подъесаул Губанов. Дело, мол, кончено, путь свободен.

Капитан Зуров выкатил свое орудие на тропку, дал по дороге две последние очереди, добивая раненых в пыли, и подобрал с земли пустую ленту. Четверо стрелков бегом потащили горячий пулемет мимо сельских берез на соединение с губановской группой.

Днем 4 августа Макар Владимирцев одиноко шагал из Прусова по лесной солнцевской дороге. Семен-бакенщик послал Макара провожатым за Александром Овчинниковым. Тому, мол, сподручнее будет вернуться в Яшму вместе с Макарием и его матерью.

Пеших и конных попутчиков на этот раз не случилось. Только навстречу, еще у самого Прусова, попались Макару две пароконные, тяжело груженные подводы с угрюмыми мужиками. Их было девять. Один указал на встречного подростка с узелком, на что другой пренебрежительно махнул рукой и кивнул в сторону прусовской околицы: близко, мол! Макару это не понравилось, пошел осмотрительнее.

Когда лес поредел и даль открылась, Макар не поверил глазам!

Села Солнцева в 80 дворов, с церковью и земской больницей… не было! Ветром несло угарный чад. Могильными памятниками селу белели в палисадниках высокие печные трубы. Лишь пожарный сарай с распахнутыми воротами уцелел посреди села, напротив остова сгоревшего храма.

Вдалеке, со стороны барской усадьбы, Макар заметил всадников на неоседланных лошадях. Макар хотел схорониться за березой, но понял, что всадники — одного с ним возраста. Сельские мальчики гнали табунок стреноженных коней — двухлеток из ночного и, оказывается, тоже не знали о случившемся. Они под утро проспали нападение бандитов. Каждый припустился к своему дому, но лишь у одного мальчика остались живы мать и сестра.

В больнице оказались сорванными с петель двери, но здание не выгорело, а было взорвано. Правое и левое крылья больничного корпуса остались без крыш, со вздыбленными полами. Перед входом, заслоняя доступ в больницу, лежал убитый доктор Попов. Макару пришлось переступить через его тело.

Внутри здания громоздилось месиво из железных коек, разбитой штукатурки и людских останков. Лишь в средней части, в палате слабых, дверь оставалась несорванной. Пересиливая ужас, Макар приоткрыл ее…

На койке Сашки Овчинникова сидел бледный, как известка, больничный фельдшер. А на подушке той же постели Макарий узнал очень худое, небритое, испачканное кирпичной пылью лицо самого Александра Овчинникова. Синие Сашкины глаза напряженно взирали на вход в ожидании, кто же появится из-за двери, а фельдшер держал наготове кочергу, готовый защищаться от вторжения и таким оружием. Других уцелевших во всей больнице не оказалось — взрыв пощадил только «слабую» палату, а, кроме Овчинникова, там уже никто не лежал. Лишь фельдшер случайно спал именно в этой палате во время своего ночного дежурства.

Макарка постоял в нерешительности среди палаты, не в силах сделать еще шаг. И вдруг ему показалось, будто оглушенный взрывом Овчинников пытается заговорить и приподняться навстречу. Мальчик кинулся к Сашке и, рыдая, уткнулся ему в плечо.