Пассажир последнего рейса - Роберт Штильмарк

— Особых тягот не возложим, отец Феодор, но… — в голосе Зурова ощутим стал как бы отдаленный гром, — гостей вроде нас изредка принимать придется… Позвольте спросить, господин ротмистр, каковы последние вести из Ярославля? Не поверю, чтобы мы потеряли тех сторонников, каких имели вначале. Героизм и самоотвержение наше видели все. Убежден: скоро там опять все закипит.

— Если вы, капитан, умеете оценивать события реально, то придете к иному заключению. В нас увидели не героев. Преждевременной авантюрой мы оттолкнули даже единомышленников и сторонников, особенно среди мужиков. Будем откровенны: кто дрался под перхуровским знаменем? Только те, кто что-то потерял с революцией. Вы сражались за имение Солнцево, месье Букетов — за дядюшкино, сам месье Перхуров — за тверское, я — за пакет акций пароходной компании, утраченный моим батюшкой. Э цетера![3] И в союзники мы готовы взять хоть Христа Спасителя, хоть Вельзевула, хоть самого Иуду. Это наши сторонники бывшие уразумели, и едва ли кто мечтает, чтобы «все закипело»… Ну а нам с вами, капитан, ничего не остается, как по-волчьи драться за голую жизнь, пока тянется в России вся эта канитель. Кроме драки, мы с вами ничему не обучены-с! Да-с!

— Хочу выразить надежду, господин ротмистр, что сама жизнь и народ наш российский вылечат вас от цинизма и пессимизма. Убежден, что спасет Россию лишь сильная власть, способная защитить святыни и вечные человеческие ценности, возродить устои русской государственности. А насчет союзников… Ничего зазорного, если мы находим их даже в стане прежних врагов. Красные тоже находят союзников иноземных и иноплеменных, а их вы не обвиняете в беспринципности.

— Не только не обвиняю, а премного восхищен тем, что две недели назад в Ярославле нас, российских офицеров-патриотов, дружно обстреливали целые отряды латышей, и венгров, и китайцев, и чехов, и чувашей, уж не говоря о наших единокровных братцах-петроградцах. Ведь у красных-то принцип: голодранцы всех Стран — соединяйтесь! Они этому принципу верны. А мы кричали: Россия! Родина! — а сами сперва ждали не дождались французов, а потом прямехонько к немцу на шею кинулись.

— Не мы изменили принципам: союзники нас попросту предали!

— Не спорю. Но мы, рыцари России, тут же метнулись в противоположный лагерь… Полагаю, г-н капитан, вам известно, кому сдались белые офицеры-перхуровцы в Ярославле вечером 20 июля?

— Стороной слышал.

— То-то стороной! А вот мы с Букетовым в этом участвовали… Комедия была фантастическая, только… не очень смешная. Помните ту немецкую комиссию № 4, что действовала в Ярославле по репатриации немецких военнопленных из России согласно Брестскому договору? Командовал у нас в Ярославле этой комиссией некто лейтенант фон Бальг. Помните?

— Смутно помню. Мельком видел. Я ведь недолго пробыл в городе. Кажется, обыкновенный немец. С моноклем и стеком.

— Да, в сером костюме, семи-милитер[4]… И был он тише воды, ниже травы во время июльских событий — ведь мы в Архангельск союзников ждали! Союзники же, как вы знаете, Брестского договора не признали. Они же город и порт Архангельск якобы не от большевиков, а от немцев, наступающих из Финляндии, оборонять спешили! Ну а попутно, неофициально, решили оборонять также и от Советов… Стало быть, и мы, перхуровцы, себя в состоянии войны с немцами считали, как-никак они пол-России зацапать успели, господа вильгельмовцы. На Бальга мы смотрели косо — враг союзному делу! Говорят, он даже готов был военнопленных немцев из подведомственного ему лагеря против нас, за красных, выставить…

Капитан Зуров морщился, тема казалась слишком скользкой. Он все порывался заставить ротмистра замолчать.

— Но вот становится ясным, что мы терпим поражение. И в канун разгрома вижу я этого Бальга в германском военном мундире, при ордене, с саблей на одном боку и с парабеллумом на другом. Знаете, почему?

— Кажется, догадываюсь, — сквозь зубы вымолвил Зуров.

— Скоро и мы догадались, рядовые перхуровцы. Как выяснилось, генерал Карпов и все прочее наше начальство, не сбежавшее из города вместе с месье Перхуровым, кинулось к немцу с просьбой: SOS! Спасите от соотечественников, от красных русских! Французы, мол, подвели, пусть теперь хоть кайзер выручает! И повели нас, грешных, полтысячи офицеров российских, «сдаваться» этому немецкому чину, лейтенанту паршивому. Мне же и господину Букетову крупно повезло: нам двоим выпала честь — найти в домах побольше белых простыней, разодрать их на полосы и развесить утром 21 июля на крышах руин. Развешивало, конечно, население, а мы с Букетовым руководили…

— Просил бы, с вашего позволения, чуть покороче…

— Извольте! В одном милом доме, вернее, милом погребе мы с поручиком не позабыли переодеться и принять вид «дю простой народ», ву компрене? Рано утречком видим: входят победители, полки, дружины с комиссарами и дивятся — где же побежденные? Вот навстречу красным и выходит лейтенант Бальг и гордо возвещает: «Те русские, что вели здесь военные действия, сдались не вам, красным русским, а мне, представителю кайзеровского командования и великой Германии. Все они — германские военнопленные и подлежат эвакуации нах Дойтчланд! Мои вооруженные силы охраняют их в здании городского театра имени Волкова.

Действительно, видим, торчат около волковского театра у всех входов какие-то плешивые немцы в жеваных шинелишках, все — из лагеря военнопленных, и держат в руках винтовочки российские, еще тепленькие от наших рук…

— Ну и что же дальше было?

— Эх! Дальше!.. Разумеется, красные предъявили ультиматум, немцы-военнопленные смирнехонько винтовочки наши положили и затопали в свой лагерь. Пришлось отступить и лейтенанту Бальгу, хотя он, конечно, по-человечески сочувствовал нашему брату и сделал, что было в его силах. Ну а голубчиков наших — из театра да прямо за город, по одному адресу со священником Владимирской, отца Феодора братом. Тот, кстати, все-таки оказался и принципиальнее, и смелее нас, офицеров, а конец все равно один был… Насчет нас с Букетовым люди подтвердили, что мы мирные обыватели, белые флаги в городе развешивали, нас и отпустили. Теперь практически изучаем, много ли у нас еще сторонников.

Зуров произнес прежним сухим тоном, не глядя ротмистру в глаза:

— Благодарю за подробности, но просил бы среди офицеров моего отряда… не утруждать себя подобными воспоминаниями. Потеря Ярославля — лишь незначительная тактическая потеря, а большая часть России находится в руках наших или сочувствующих нам войск. Перешедших на сторону противника мы будем беспощадно истреблять, колеблющихся — привлекать. Отец Феодор, в Солнцеве кто может реально поддержать нас?

— Милый вы, Павел Георгиевич, уж не обижайтесь на меня, но скажу прямо: никого не найдете! Приезжали ведь сюда ваши начальники, сам господин Мамырин, член партии социалистов-революционеров, однажды на автомобиле пожаловал, а ему мужики на митинге сказали: какой же ты революционер, коли ты против революции? В Диевом Городище после молебна у Троицы собрали мужиков, человек двадцать, и наших, солнцевских, двоих к ним пристегнули, и грешневских мужиков тоже человек пять или десять взяли в поддержку офицерам в городе. Повели дорогой на пригородную слободу Яковлевскую, там еще сколько-то яковлевских мужиков прихватили и всем винтовки выдали. Ну кто еще дорогой, не дойдя до Твериц, утек, кто перед переправой сбежал, а кто на другой же день с позиций лыжи навострил. И заметьте все ушли с винтовками вашими, и теперь эти винтовки на красной стороне стреляют либо там в запасе лежат. Вот как у Мамырина-то дело вышло, никто воевать за вас не схотел.

— А что у нас в больнице делается? Принял доктор Попов наших офицеров? Я должен увидеть выздоравливающих.

— Батюшка Павел Георгиевич, да мне просто даже странно, какие у вас понятия!.. Не было в больнице никаких офицеров, костромской тракт перекрыт был сперва белыми, потом красными. Сюда только в обход, водою, из Прусова путь был. В больнице вашей одни красноармейцы да дружинники красные лежат, из городских. Доктор Попов записался в партию большевистскую, порет и режет по-прежнему, сейчас у него тяжелораненые долечиваются, больше все рабочие из Коровников. Наших сельчан в эти дни Попов в больницу не клал, по домам ходил, коек у него для приезжих тяжелых не хватало.

Лицо Зурова становилось все напряженнее. Он прикуривал папиросу от папиросы.

— Когда нашу усадьбу сожгли?

— Прошлой осенью, еще в октябре либо ноябре. Дезертиров банда зашла и сожгла.

Капитан прошелся по комнате, заглянул в окно. Была предрассветная темень. Зуров опустил занавеску, потревожив листья герани.

— Жатва началась? — вдруг осведомился он, будто вне связи с предыдущими речами.

— Началась! — отец Феодор с готовностью перешел к хозяйственной теме. — Престольный наш праздник, Ильин день, 20 июля по-нашему, теперь 2 августа, приходится на завтрашнюю субботу. Отслужим, отпразднуем, мужики в воскресенье опохмелятся, а двадцать второго, по-нынешнему 4 августа, решили всем миром на Дальние поля пойти, за пять верст. Там места открытые, хлеба ровные, созрели купно и перестоять могут — хоть нынче жни. И между прочим, на ваших Лесных полянах нынче такие травы для второго покоса, каких и прежде не бывало! Будто весной и не кошено было! Дай, господи, вёдро — после жатвы — сразу на второй покос!