Пассажир последнего рейса - Роберт Штильмарк

— А задаток Иван взял большой… Ну ступай с богом!

По случаю престольного праздника и назарьевской ярмарки двери всех яшемских церквей не запирались от заутрени до всенощной, а в монастырском соборе служил сам владыко Ефрем, епископ одной из северных епархий.

Мать-игуменья, маленькая, плотная, седая старушка, вовсе сбилась с ног в хозяйственных хлопотах. Монастырь продавал пуды меда с пасек, племенной скот, птицу, масло, рыбу своих коптилен, рукоделия монахинь — вязальщиц, кружевниц, вышивальщиц.

Закупать, продавать ехали даже москвичи. Из первопрестольной везли карусели и балаганы веселить народ. Яшемская детвора замирала перед ларьками хохломских, холуйских, сергиевпосадских кустарей-игрушечников. Китайцы-разносчики предлагали шарики на резинках и бумажные фонарики. Под монастырской стеной выстраивались возы с гончарным товаром, еще теплым после обжига.

И монастырь денно и нощно заботился о духовной пище для всей многоликой толпы костромичей, владимирцев, нижегородцев, ярославцев. Были торжественные богослужения в Троицком соборе, молебны с водосвятием, поездки причта в соседние села, литургии с монашеским хором на торгу и пристанях. А теперь еще и богоугодный слух о новоявленной святой…

Как раз о нем и велась неторопливая беседа в гостиничных номерах, превращенных в архиерейские покои. Владыка задумчиво слушал протоиерея Николая и схи-игумена Савватия, еще совсем слабого после увечья и тягот. Старца принесли в архиерейские покои в легком кресле, покидать его Савватий уже не мог. За чайком с сотовым медом и монастырскими наливками отец Николай почтительно напомнил преосвященному о просьбе юной послушницы Антонины постричь ее в монахини, пользуясь столь счастливым обстоятельством, как приезд владыки. Мать-игуменья, у кого Антонина была послушницей более двух лет, поддерживала просьбу. Преосвященный слушал задумчиво и в такт плавной речи отца Николая покачивал головой.

— А что думаешь об этом ты, отец Савватий? Не одолеют ли ее потом греховные сомнения? Да еще в пустыне вдали от матери-наставницы?

Старец долго жевал губами, потом заговорил убежденно:

— Не обессудь, владыко, коли прямо скажу: по слабому моему разумению Антонина-юница не токмо не поколеблется в вере и смирении, но, напротив, будучи в чине ангельском, обретет великую исцеляющую силу и звездой засияет на весь православный мир. Даже тот прославится, кто врата ей ко служению отверзнет, в сан посвятит.

Секретарь и послушник владыки искосу глянул на своего главу — не разгневался бы такому пророчеству! Нет, лицо епископа непроницаемо спокойно. Старик продолжал:

— Зрит господь! Сколько живу на свете — не встречал столь богоугодной души. Все помыслы ее только о благе ближних. Недоест, недоспит, лишь бы кому страдания облегчить. На барже многие страждущие к ней взор обращали. Какова же станет сила ее после твоего рукоположения?

— Избавилась от мученической кончины промыслом божьим, — задумчиво произнес владыка. — Два христианина, ты и она, спасение всем вымолили у бога. Это ли не чудо?

— Меня от похвалы уволь, — смутился старец, — я слабый, сахарок сберегал и просфор имел все же не едину, тем самым в бедствии себя несколько подкреплял. Она же маковой росинки, кроме воды речной, в рот не взяла, крошки от меня не приняла. Один кусочек хлебца с воли за две недели вкусила…

— Призовите ее сюда, — велел владыко, — Алексей, за дверью останешься, пока кликну.

Когда со стола исчез самовар, яства и наливки, старухи привели Антонину, бледную, запыхавшуюся: от дальних келий они с прислужницей бежали через двор. На лбу испарина слабости, но сразу пала на колени:

— Благослови, владыко!

Епископ сам опустился рядом с нею. Старец Савватий плакал и крестился на образ Спаса. Окончив усердную молитву, владыка оперся не на сильные рамена протоиерея, а на слабенькое плечико Антонины. Усадил у ног на скамеечке, спросил тихо и ласково:

— И ты, дорогое чадо, на утре жизни готова от мира отречься?

— Иного желания не имею, владыко. Поколебалась я на барже; отец Савватий сам меня замуж благословил, но… жениха моего господь к себе призвал. Нет его в живых больше.

— Знаю, дитя мое. Тогда ты могла, не оскорбляя церкви, от послуха освободиться, чтобы стать наградой любящему тебя герою, готовому спасти людей. Но герою спасти никого не удалось, ты же молитвою этого достигла. А ныне ты хочешь принести обет, от коего человеческая власть освободить уже не в силах… Не с отчаяния ли готова порвать с прелестями мира? Это противно богу, ибо кто с отчаяния идет в монахи, того и под клобуком будут мучить земные помыслы. Иноком стать можно лишь во имя любви к ближним, ради кротости и смирения. Уясняешь ли себе это?

— Да, владыко. Буду учиться кроткой любви к ближнему и ко врагам нашим.

— Не бежишь ли долга родительского? Не оставляешь ли в немощи отца своего или престарелую мать?

— Нет, владыко. Мать погребена в обители, отца лишилась в детстве. Отец Николай долго его разыскивал… Я сирота. Обязанности имею лишь перед моими благодетелями, отцом-Николаем и прежней хозяйкой моей, в Михайловском трактире.

— Похвально мыслишь! Еще спрошу: нет ли страха перед уходом от суеты людской? Радостно ли взглянешь на ножницы, что отстригут прядь волос твоих?

— С радостью жду избавления от муки сердечной. Не страшусь!

— Да будет тогда по желанию твоему… Аминь!

Отец Николай воротился из покоев владыки немного успокоенным. Планы близки к осуществлению, колебания владыки насчет пострижения Антонины преодолены. Пока поживет в далеком лесном скиту близ старца Савватия, а когда все утихнет и сама привыкнет к монашеству, можно и в монастырь вернуть, чтобы больше его прославить.

Дома еще длилась варка малинового варенья для зимы.

Хозяину предложили чаю со свежими пенками. Макар с матерью наперебой стали рассказывать ему про свою бесцельную, ненужную поездку в Ярославль по вызову покойного Зурова. Самым интересным за всю поездку было, конечно, их участие в спасении Сашки Овчинникова, беглеца с баржи, выловленного из реки бакенщиком Семеном и Макаркой…

У отца протоиерея чуть не отвалилась челюсть. Неужели весть о Сашкином спасении дойдет до яшемцев раньше, чем свершится главный замысел всей его пастырской жизни? Нет, этого допустить нельзя!

Макаркина мать далее сообщала, как они вместе с сыном привезли Александра в больницу к доктору Попову.

— Так ее же взорвали потом, эту больницу! — чуть не закричал отец Николай во весь голос. — Погиб он там, в Солнцеве, со всеми вместе, когда село белые сожгли. Нечего надежды лишние, ненужные, греховные Овчинниковым подавать!

— Да я его и после взрыва… — начал было Макар, но пастырь окончательно рассердился, бросил чайную ложку на стол и отодвинул стул резко. Подозвал в сердцах жену.

— Когда Макарке надо в школу? Когда уедут?

— Хотели дня через три-четыре, к первому.

— Так вот, Серафима, нужно, чтобы поехали они… завтра, с утра пораньше… И смотри, чтобы Макарка никуда до отъезда со двора не бегал!

Холодными и ненастными сумерками, уже перед ледоставом 1918 года, в калитку яшемского монастыря постучался одинокий путник. Одет он был в латаную и потертую крестьянскую одежду с чужого плеча.

Привратница Гликерия с неудовольствием открыла бедному богомольцу. У таких обычно не хватает на ночлег в гостиничном помещении, забираются в часовни, где акафисты читают круглые сутки… Путник переминался в нерешительности.

— Ну входи, что ли, родимый, во имя отца и сына и святого духа. В гостиную пойдешь или в часовню тебе стежку показать? Проходи, калитку опять запру.

— Слушай, мать Гликерия, аль не признала?

— Да ты здешний, что ли?… Батюшки-светы, святители-угодники! Никак Ивана Овчинникова… младший брат?

— Александром звать, коли забыла.

— Да ведь отпели тебя со святыми в соборе? И сейчас поминания поют, брат отцу Николаю заказывал.

— Вот как? Отцу Николаю? Чудно это мне…

— Иные всплакнули по тебе, удальцу, как проведали, что утонул Александр Овчинников, ближних спасая. А следом за тобою и матушка ваша во гроб легла, скоро поминки справят — завтра сорок ден минет. На могилке-то побывал?

— Не успел еще. Нынче из Кинешмы пешой пришел.

— Из Кинешмы пешой? Значит, зажила нога?

— Нога? Эх, кабы только нога!.. Насчет ран и поминовений после потолкуем. Ты мне про самое главное скажи: Тоня-послушница воротилась в монастырь?

Сашка мял в руках шапку. Холодный ветер из Заволжья шевелил светлые Сашкины кудри, еще плоховато отросшие после больничных ножниц. Привратница вздохнула, помолчала значительно и головой покачала.

— Антонина-послушница для мира умерла, Александр Овчинников. Уже два месяца, как в соборе сам владыка епископ ее в монахини постриг.