Самсон. О жизни, о себе, о воле. - Самсон

– Сейчас деньги всем нужны. На них весь мир держится. Куда ни сунься, везде валюта. – Я сделал характерный жест, потерев большим пальцем по указательному и среднему. – А меценатов, на воровские нужды желающих скидываться, с каждым годом становится все меньше и меньше…

– Вот я хотел с тобой поговорить на эту тему, Самсон, – перевел вдруг разговор Граф.

– Что за тема?

– Кое-что хочу организовать, но мне будет нужна твоя помощь, – уйдя от прямого ответа, ответил положенец.

Я понял, что он желает поговорить со мной с глазу на глаз, но сказать об этом при других означало бы высказать им свое недоверие.

– Приходи вечером, потолкуем, – предложил я. – У меня к тебе, кстати, тоже есть один базар. Давай поступим так. Приходи ближе к полуночи, когда менты успокоятся. Договорились?

Граф посмотрел на меня внимательным взглядом, но я, как ни в чем не бывало, протянул ему руку.

– Договорились, – согласился положенец, и мы отправились к себе.

До вечера, а уже тем более до полуночи еще была уйма времени, и я решил снова обратиться к своему письму к сыну. Предупредив Шамана, чтобы меня без особых причин не тревожили, я принялся продолжать писать свое послание.

«…После того как я порезал активистов на малолетке, администрация решила замять это дело, и поэтому мне не добавили новый срок, а дали спокойно дожить положенные месяцы до совершеннолетия и отправили на взросляк, то есть во взрослую колонию. Уже попав в камеру, где находились взрослые арестанты, я почувствовал, как у меня с плеч свалился тяжелый груз, который лежал на мне все то время, пока я находился на малолетке. Я почувствовал неописуемую свободу. Здесь не было активистов, никакой строгой иерархии и всего того, что было там.

– Здорово, пацан! С малолетки, что ли, поднялся? – шагнул мне навстречу мужик лет сорока со шрамом на щеке.

Его уверенность, цепкий взгляд и неторопливые, основательные движения говорили о том, что он был не из того многочисленного племени сидельцев, которые молча просиживают свои штаны на нарах, не желая принимать участия в тюремной жизни.

– Так и есть. С малолетки, – ответил я, ставя баул на пол.

– Кто по жизни? – серьезно спросил мужик со шрамом, вперив в меня проницательный взгляд.

– Босяк, – немного пафосно ответил я, не отводя глаз.

– Это из тех, кто босиком, что ли, ходят? – послышался голос с нар, и следом раздались приглушенные смешки.

Такое отношение меня несколько задело.

– Порядочный арестант, – сквозь зубы процедил я.

– Ну, ну, не кипятись, пацан, – хлопнул меня по плечу мужик со шрамом. – Проходи, таким людям всегда рады. Пойдем, пообщаемся поближе. А на мужиков не сердись. Не со зла они. Так, прикалываются от скуки, – махнул он рукой в сторону нар, на которых расположилась основная масса арестантов. – Меня, кстати, Шрамом зовут.

– А меня Самсоном, – ответил я, пока мы шли в конец камеры, где на двух угловых шконарях сидело трое арестантов.

Я был не новичок, прекрасно понимал, кто должен находиться в углу, и приготовился к предстоящему разговору.

На свободе, если в компанию взрослых мужиков попадает какой-нибудь мальчишка, то к нему, естественно, и начинают относиться как к мальчишке, считая, что тот даже по возрасту не может быть им ровней. Вроде еще жизни не видал. В тюрьме же все совсем по-другому. Здесь не играет роли, сколько тебе лет и кто перед тобой сидит. Здесь стираются все возрастные грани. К примеру, двадцатилетний парень может быть смотрящим за хатой – и все, независимо от возраста, будут ему подчиняться, считаться с его мнением. Здесь прожитые года ничего не решают, поскольку всем понятно, что сколько бы человек ни промаялся на белом свете, он мог так ничего и не понять в своей жизни. Сплошь и рядом бывало, что тот же пацан соображал намного быстрее и лучше, чем его престарелый сокамерник.

– Здорово, братва, – поздоровался я, остановившись.

– Здорово, коль не шутишь, – не очень приветливо ответил один из сидельцев.

– С малолетки поднялся. Говорит, что из наших, – вступил в разговор Шрам.

Все трое были разных возрастов, от тридцати до пятидесяти. На их оголенных торсах красовались наколки, по некоторым из которых я мог узнать, кто передо мной сидит. У одного, к примеру, на груди с правой стороны был наколот тигр с оскаленной пастью, что означало – оскалил пасть на советскую власть. У другого на плече красовалась оплетенная колючей проволокой роза, пробитая кинжалом, с лезвия которого стекали капли крови. Эта наколка означала, что носивший ее человек большую часть своей жизни провел за решеткой. Третий сидел полубоком, и поэтому была видна часть его спины, на которой рука мастера выписала купола церковного храма, означавшие, что человек следует воровским законам, хотя, может, и не является вором в законе. И, что самое главное, у всех троих на плечах красовались воровские звезды. Это был самый главный символ воровской принадлежности – никогда не надену погоны.

– Как зовут? – спросил тот, у кого на спине был наколот храм с куполами.

– Мать Сергеем назвала, а так все Самсоном зовут.

– Почему Самсон? – серьезно прозвучал вопрос.

Я вкратце рассказал историю своего детства, когда впервые услышал рассказ о монахе Самсоне.

– Ну что ж, Самсон, погоняло у тебя знатное, ничего не скажешь. А вот как жить собираешься? Мужиком быть или с братвой дела крутить?

– С братвой, – коротко ответил я.

– А не ошибся в выборе? А то знаешь, как бывает… Приходят тут молодые да зеленые, понаслушаются на воле красивых сказок о тюремной жизни и начинают мнить себя чуть ли не козырными фраерами. А как дойдет до серьезных дел, соображают, что вовсе к ним не готовы. Воровская жизнь, она же знаешь какая? В большей степени состоит из карцеров и одиночек. Из голодовок и ментовских прессов. Готов пройти этот путь до конца? Только знай, Самсон, что, однажды выбрав свой путь, ты должен будешь идти по нему всю жизнь. Здесь так не бывает, чтобы сегодня ты был блатным, а завтра стал мужиком – я имею в виду, по собственной воле.

– Мне не надо выбирать свой путь. Я его уже выбрал, – спокойно и уверенно ответил я.

Наступило молчание, и только три пары глаз буквально сверлили меня, пытаясь заглянуть в самую душу.

– Меня зовут Авдей, – представился тот, что был постарше остальных. – Это Клим, это Штырь, а это Шрам. Я – смотрящий за хатой, остальные тоже на положении. Кто-то смотрит за общаком, кто-то – за дорогой, кто-то решает незначительные вопросы среди мужиков.