Сестренки - Ольга Шумкова

Ну вот они, трудные условия, получи и распишись! Да только ничего устроить я не могу, мои ученики приходят в школу потому, что привыкли. На уроках они усталые, сонные, оживляются только тогда, когда накрывают горячий завтрак. Как и я когда-то – в той петроградской школе!

Мы здесь не голодаем, нет, у меня куплен мешок картошки, запасена мука, мама по осени наварила варенья, есть ведро капусты… Капуста, картошка! Разве это важно сейчас?

Когда я думаю о Толе, я слабею. Мне хочется сесть на корточки, спрятать голову, сидеть и ни о чем не думать. Я не вижу, не понимаю своего будущего без него.

Когда мы победим, будет другая жизнь.

Мне стыдно признаться, но я напишу. Я боюсь войны, боюсь, что немцы дойдут сюда. Но это привычные всем страхи. А я – я боюсь победы. Мы победим, и будет новая жизнь.

Будут появляться новые семьи и новые дети, будут строиться новые дома, люди будут обзаводиться мебелью, покупать занавески. У меня же ничего этого не будет. У меня не будет больше детей, потому что я не хочу детей ни с кем, кроме моего мужа. Мне не нужен дом и уют, потому что в доме не будет моего мужа. Я не пойду с Наташей в парк, потому что я хочу идти в парк втроем. Сейчас все в равном положении – всех коснулась война. А что будет потом? У кого-то мужья вернутся домой, кто-то, как и я, останется вдовой. А есть женщины, которые не очень любили своих мужей или просто не успели кого-то полюбить. У них все впереди. А у меня нет!

Я не могу этого принять, а оттого стараюсь не думать. Я замучила себя работой. Помимо уроков, я занимаюсь еще и дополнительными занятиями. Чего только нет в нашей школе! Я вспоминаю нашу семилетку – и театр, и курсы вышивания, и рассаду на подоконниках. Все это есть в моей школе. Мы то работаем по Долтон-плану; то сочиняем книги; то вяжем варежки для солдат. Дети, кажется, домой ходят только ночевать. Родители, конечно, довольны!

Недавно про меня написали в местной газете…

20 апреля.

По зиме я заходила к родителям. Это было почти через несколько недель после смерти малыша, значит, сразу после нового года. Папа обнял меня, начал что-то говорить, а я видела, что он просто не понимает меня. Он не видит, что я выжжена, опустошена, закончилась.

Все, что у меня осталось – это школа.

Папа сказал, что Наташа должна служить мне утешением.

Должна – но не служит.

Я так боялась за нее, боялась, а потом, наверное, устала. Теперь я воспринимаю ее как одну из своих учениц: беспокоюсь, переживаю, учу, подкармливаю…

25 апреля.

Еще в прошлом июне, в самом начале, Толя присмотрел в магазине колясочку. Мы тогда приехали в Ленинград, гуляли по Невскому, и там, в витрине детского магазине, стояла коляска. Толя ее чуть было не купил, я отговорила. И хорошо, что отговорила: она и в самом деле оказалась не нужна!

Мама как-то обмолвилась, что я еще молодая, а жизнь длинная. А потом сказала, что тоже потеряла ребенка.

Я не поняла, о ком она – об Анюте или о той маленькой девочке, которая родилась мертвой? Наверное, об Анюте.

Об Анюте, конечно.

Мы как-то уверились, что она погибла; а ведь она вполне могла остаться в живых. Она могла попасть в какой-нибудь детский дом в Петрограде, а может быть, ее приютила какая-нибудь семья.

Я знаю, что папа ездил, искал ее, но не смог найти.

Мама потеряла ребенка, но у нее был папа…

Сколько я себя помню, всегда думала, какие они счастливые и как я хочу такого же счастья. Они разные, мои родители, совсем разные, и при этом они так подходят друг другу. Папа совсем не замечает и не видит, что мама – совсем серая, необразованная крестьянка; она читает по слогам, хотя у нее дочь – учительница!

А мы с Толей – наоборот. Мы были похожи. Мы любили читать, путешествовать, узнавать новое. Любили тратить деньги на удовольствия – рестораны, карусели, а вот к нарядам были равнодушны. Нам так было легко вместе – и молчать, и разговаривать. Я начинала фразу – а он заканчивал.

А теперь этого не будет, никогда не будет.

Мне страшно быть одной.

1943 год.

22 июня.

Когда война только началась, я, конечно, испугалась, но только на минутку. Стыдно говорить, но мне стало интересно: как все будет, уедем ли мы куда-то или же останемся дома? Я почему-то восприняла войну как некое приключение и как будто играла: закупила продуктов, попросила Толю укрепить щеколду на двери, подготовила дом: разобрала вещи, выбросила лишнее.

Мне почему-то казалось сначала, что война не сможет коснуться нашего дома. Мы будем сидеть там, пока все не закончится, вот и все.

Потом стало подступать раздражение. Лето было таким хорошим, жарким, и я сердито думала о том, сколько всего мы пропускаем из-за этой войны: по воскресеньям мы обычно выбирались на Острова, катались там на лодке, ели мороженое, теперь же это оказалось недоступным. Мы часто ходили в летний театр, любили послушать в парках духовой оркестр, выбирались за город – в лес, к речке. Теперь же мы сидели дома, гуляли только во дворе или в сквере неподалеку.

Эти упущенные возможности раздражали еще и потому, что я ждала ребенка. Наташа досталась нам очень легко – все заботы о ней мы делили пополам, Толя приходил с работы и отпускал меня в кино, театр, я встречалась с подругами, а когда возвращалась, меня ждал прибранный дом, приготовленный ужин. Он тоже много отдыхал, катался на лодке, играл с друзьями в шахматы. Но мне не хватало нашего совместного времени, я чувствовала, что мы привязаны к дому, к ребенку. Забеременев второй раз, я задумала, что мы за лето нагуляемся от души – ведь Наташу уже можно было повсюду брать с собой.

Конечно, уже через месяц я переживала о другом. В середине июля мы решили, что мне лучше уехать к родителям, но все как-то не складывалось: то доходили слухи о разбомбленном поезде, то у меня вдруг каменел живот, и мы тянули до последнего. Толя был призван, но их часть стояла на окраине города, в бой их почему-то не отправляли. Когда же мы наконец собрались, ему разрешили нас проводить… впрочем, не хочу вспоминать. Не хочу вспоминать! Не хочу вспоминать!

1944.

1 сентября.

Меня, как кандидата партии, вызывают обратно. Мама плачет, не хочет меня отпускать. Папа, как обычно, молчит. Он всегда теперь молчит. Собираю вещи.