Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

для писателей — фронтовиков, неизменно актуализировавшаяся накануне Дня Победы, праздника, к которому оба относились по — особому — не случайно оба слова в названии этого праздника и Астафьев, и Носов обозначали на письме заглавными буквами, в любых жизненных ситуациях находили возможность поздравить друг друга с этим «горьким днем» (В. Астафьев), «суровым и великим» (Е. Носов), днем поминовения «невернувшихся», днем, когда «в печали обнажаю голову перед миллионами павших» (В. Астафьев). Естественно, в их письмах есть напоминание о том, что с 1948 по 1965 год этот праздник по приказу властей был предан забвению. Пишет Носов своему другу: «И все — таки как — то муторно на душе, что у солдат отобрали их кровью завоеванный праздник», в другом письме, намного позже, отмечает особый статус 9 Мая: «Меня грусть и печаль охватывают в День Победы, хочется молчать, и я не могу видеть радостных лиц, все они мне кажутся ненатуральными, кощунственными, да и как после Днепровского плацдарма я иначе могу все это вспоминать?!».

Но в иные дни многие десятилетия не молчалось: спорили о работе «особистов» во время войны, о роли высшего командования, вспоминали об окопных «стукачах». Только в 1995 году накануне священного праздника Носов констатирует с горечью падение интереса к военной теме: «Все уморились от этой войны: и редакторы, и власти, и сами ветераны, что не чают поскорее с этим покончить». Падение, которому предшествовало изменение статуса самого трагичного жизненного материала, начавшееся примерно в середине 1970 — х: «В память о моей многострадальной земле шлю тебе открытку с обелиском. Густо утыкана она вот такими сооружениями, но… почему — то эти боевые ребята с бицепсами никаких серьезных мыслей не вызывают, наверное, потому, что их можно назвать как саперами, так и забастовщиками, — куда — то тырятся, театрально устремясь вперед…

Не такие веселенькие композиции, смахивающие на балетную сцену, надо ставить в память о русских саперах — великих мастеровых войны, как, впрочем, и об остальных солдатах тоже. Но мы почему — то боимся мыслей, раздумий, стыдимся печалей, стыдимся утрат и сердечного воздаяния жертвам».

Возобновление интереса к военной теме связано с публикацией романа В. Астафьева «Прокляты и убиты». Анализируя текст произведения, которое Астафьев замышлял как главный роман о Великой войне, Носов, размышляя, на первый взгляд, о вопросах, связанных с технологией писательского труда, по сути формулирует основные положения художественной философии традиционной прозы второй половины ХХ века, в русле которой работали ведущие «военные прозаики».

Естественно, Е. Носов, которого сам Астафьев называл «Первым стилистом на Руси» после Георгия Семенова, категорически не приемлет «словесной порнографии» — «оголтелой матершины»: «Это говорит вовсе не о твоей смелости или новаторстве, что ли, а лишь о том, что автор не удержался от соблазна и решил вывернуть себя наизнанку, чтобы все видели, каковы у него потроха… Тем самым ты унижаешь прежде всего самого себя. Ты становишься в один ряд с этой шпаной… Жизнь и без твоего сквернословия скверна до предела, и если мы с этой скверной вторгнемся еще и в литературу…, то это будет необратимым и ничем не оправданным ударом по чему — то сокровенному, до сих пор оберегаемому. Разве матершина — правда жизни? Убери эти чугунные словеса — а правда все равно останется в твоей рукописи и ничуть не уменьшится, не побледнеет».

Осторожно относится Е. Носов к публицистическим включениям в текст, которые, с его точки зрения, должны создаваться с опорой не на авторские эмоции, а на «историческую суть дела». Категорически он протестует против «чисто риторических» заклинаний, не подтвержденных практикой, против «красивых», но «придуманных картинок». Главное — писатель исходит из убеждения, что любая патетика исключает диалектический взгляд на вещи, без которого писателя не существует.

Самые серьезные сомнения связаны с проблемой реалистичности изображаемой фронтовой жизни. Е. Носов указывает на излишние, с его точки зрения, «натуралистические подробности», которые рождают подозрение, «что все это придумано автором»; на «слезливые элементы», «опереточные», отдающие «нарочитостью, сделанностью», принимаемые «не как правда», а как «литературный треп»; на «классические астафьевские сантименты, ставшие стереотипами»; на многочисленные гиперболы, становившиеся доминантами описательных фрагментов и «сплошные байки, когда солдаты поджаривают на кострах ягодицы павших товарищей».

В чем причина обнаруженных сбоев в художественном нарративе? Носов считает, что, во — первых, нарушение ключевого принципа повествования о войне — принципа «достоверности», во — вторых, предельно художественно непродуктивное эмоциональное состояние автора: «Там, где ты спокоен, не злишься, — там все прекрасно! На злые страницы нельзя давать себе волю, нужен холодный и верный взгляд». И интенциональность текста, обусловленная авторским стремлением читателя «повергнуть и ошеломить».

Естественно, мы отметили только главное, но даже из перечисленного ясно, насколько трудным был длившийся десятилетиями писательский диалог, и очевидно, что поддерживался он той самой «абсолютной эстетической нуждой человека в другом» (М. Бахтин), удовлетворение которой рождает высокое творческое вдохновение, без которого не возникают литературные чудеса, равные русской «военной прозе» второй половины прошлого столетия. Для нас же этот материал должен стать необходимым комментарием к концепции эволюции русской «военной прозы», как минимум, к теоретико — литературной атрибуции таких номинаций как «военный прозаик» и «писатель — деревенщик», как максимум. Хотя самым серьезным художественным документом в этом отношении следует считать ускользающий от внимания текст, созданный выдающимся прозаиком на излете литературной судьбы — «попытку исповеди» «Из тихого света».

«Пастух и пастушка» Виктора Астафьева

Общий взгляд на русскую «военную прозу» дает возможность представить масштаб исключительность литературного опыта фронтовика Астафьева, который многим критикам представляется так и неисчерпанным в связи с незавершенностью романа «Прокляты и убиты». Пафос сюжета этого произведения Астафьев выразил в одном из писем: «Как бездарно и бесчеловечно мы воевали на пределе всего — сил, совести, и вышла наша победа нам боком через много лет. Бездарные полководцы, разучившиеся ценить самую жизнь, сорили солдатами и досорились! Россия опустела, огромная страна взялась бурьяном, и в этом бурьяне догнивали изувеченные, надсаженные войной мужики»[107]. Основываясь на этом высказывании, очень легко признать в качестве доминирующего в блоке «военных» произведений писателя последний роман.

Но сам писатель не однажды называл «сокровенной» повесть «Пастух и пастушка», первый вариант которой был опубликован в «Нашем современнике» (1971, № 8) спустя почти два десятка лет после возникновения замысла. По свидетельствам писателя, зафиксированным в эпистолярии, в многочисленных интервью и выступлениях, этот вариант первой редакции, несмотря на обещанную автору главным редактором журнала С. Викуловым «бережную редактуру», вышел «с потерями, ранами и царапинами»[108].

Задуманное произведение было воссоздано только в начале перестройки в редакции, подготовленной после поездки