Женщина из Пятого округа - Дуглас Кеннеди

—      Какое чудное место, — сказал я.

—      Ну, это если не смущает некоторая старомодность. Иногда я думаю, что следует обновить обстановку, приблизиться к современности. Но для меня это невозможно.

—      Из-за твоих луддистских тенденций?

—      Наверное.

—      Ты до сих пор печатаешь на допотопной механической машинке?

—      Не умею обращаться с компьютерами.

—      Так же, как и с компакт-дисками?

—      У моего отца была фантастическая коллекция записей, которую нам переслали после того, как мы с мамой уехали в Париж.

—      Твой отец не поехал с вами?

—      Он умер до того, как мы покинули Венгрию.

—      Внезапная смерть?

—      Именно. — В ее голосе прозвучал намек на то, что мне не следует углубляться в расспросы. — Как бы то ни было, он был фанатом музыки, поэтому и собрал такую коллекцию. Когда мы уезжали из Будапешта, у нас с мамой было по одному маленькому чемоданчику. Потом, когда мы уже приобрели здесь статус immigre, пришлось обратиться к венгерскому правительству с просьбой переправить сюда некоторые личные вещи. Среди вещей, прибывших из нашей старой квартиры, была папина коллекция пластинок. С годами я пополнила ее своими приобретениями. Потом, когда появились компакт-диски, я подумала: у меня есть вся музыка, которая мне понадобится, зачем что-то менять?

—      Ты хочешь сказать, что не признаешь эту потребительскую лихорадку под названием «шопинг»?

—      Шопинг — жест отчаяния.

—      Ну, это уж чересчур.

Она закурила.

—      Зато верно. Сегодня шопингом люди заполняют все свое свободное время. Это стало великой культурной традицией нашей эпохи, что красноречиво свидетельствует о полной бездуховности современной жизни

Я рассмеялся… немножко нервно.

—      Мне определенно нужно выпить после такой проповеди. Прости, но в «приступе отчаяния» я прикупил вот это.

Я протянул ей коричневый бумажный пакет, она достала бутылку.

—      Не знаю, хорошее ли это шампанское… — начал я.

—      Вполне. Ты купил его в магазине на углу?

—      Как ты догадалась?

—      Потому что это мой местный «супермаркет». Я даже помню, как Мустафа, хозяин, открывал его в семидесятых. Он тогда только что прибыл из города Бон в Алжире…

—      Родина Камю.[101]

—      Chapeau,[102] — сказала она. — Как бы то ни было, будучи новичком в Париже и только-только открыв свой магазин, Мустафа был застенчивым малым и старался угодить. Ему приходилось несладко, поскольку само присутствие коммерсанта из Магриба в этом уголке Парижа оскорбляло старожилов quartier. Сейчас, спустя три десятилетия, он полностью ассимилировался и теперь так же бесцеремонно, как с ним когда-то, обходится со всеми, кто приходит в его магазин.

Маргит достала два бокала из кухонного шкафчика, поставила бутылку на стол, сняла фольгу и осторожно извлекла корковую пробку. Послышался характерный щелчок, и бокалы были наполнены шампанским.

—      Очень профессионально.

—      Я могла бы сказать что-то очень банальное…

—      Если чему и можно научиться, прожив тридцать лет в Париже, так это открывать шампанское?

Она улыбнулась и протянула мне бокал. Я быстро осушил его.

—      Именно так.

—      Но ты не  станешь опускаться до таких банальностей, — сказал я.

—      Не стану, это оскорбит мою сардоническую венгерскую душу.

—      В то время как американцы вроде меня…

—      Вы привыкли глотать шампанское залпом.

—      Ты хочешь сказать, что я все-таки неотесанный?

—      Надо же, ты умеешь читать мысли.

Она приблизила ко мне свое лицо. Я поцеловал ее.

—      Лесть заведет тебя… — сказал я.

—      Куда надо.

Маргит ответила на мой поцелуй, потом взяла из моих рук пустой бокал и поставила рядом со своим. Повернувшись, она притянула меня к себе. Я не сопротивлялся, и уже в следующее мгновение мы рухнули на диван, и она уже стягивала с меня джинсы. Мои руки были повсюду. Так же, как и ее. Ее рот не отпускал меня, но я и не хотел этого. Мысль о презервативе даже не пришла в голову. Ее ногти впивались мне в затылок, но я не обращал внимания. Это было какое-то помешательство — мы оба тонули в нем…

Потом я лежал на ней, распластанный, полураздетый, выжатый. Маргит тоже выглядела опустошенной; ее глаза были закрыты. Несколько минут пролетели в полном молчании. Но вот она открыла один глаз, взглянула на меня и сказала:

—      Неплохо.

—      Мы встали с дивана, она предложила взять шампанское и переместиться в постель. С бутылкой и двумя бокалами в руках  я проследовал за ней в спальню.

Когда мы разделись, я сказал:

—      Со мной такое впервые: раздеваться после секса.

—      А кто сказал, что секс окончен?

—      Уж точно не я, — засмеялся я и проскользнул в накрахмаленные белые простыни.

—      Вот и хорошо, — кивнула она.

Я смотрел, как Маргит снимает с себя одежду. Она смутилась:

—      Пожалуйста, не надо так таращиться.

—      Но почему? Ты красивая.

—      О, прошу тебя… Мои бедра слишком широкие, ляжки толстоваты и…

—      Ты красивая.

—      Просто ты пребываешь в ступоре после соития, когда все эстетические несовершенства становятся незаметными.

—      Я повторю еще раз; ты красивая.

Она улыбнулась и забралась в постель.

—      Мне приятна твоя близорукость.

—      А еще говоришь, что я слишком придирчив к себе.

—      После пятидесяти все женщины думают: c’est foutu, все кончено.

—      Ты не выглядишь на пятьдесят.

—      Ты прекрасно знаешь, сколько мне лет.

—      Да, мне известен твой самый большой секрет.

—      Это не самый большой мой секрет, — сказала она.

—      Тогда какой же?

—      Если это самый большой секрет…

—      Намек понял.

Пауза. Я пробежал пальцами по ее спине, поцеловал в затылок.

—      Ты действительно хранишь какую-то великую тайну? — не удержался я.

Она рассмеялась:

—      Бог мой, до чего же ты прямолинеен!

—      Хорошо, я умолкаю.

—      Только продолжай целовать меня.

Мы снова занялись любовью. Медленно, без той спешки, что поначалу… но постепенно нас снова охватило безумие. Маргит была по-прежнему страстна, она бросалась в любовь с какой-то первобытной жадностью. У меня никогда еще не было такого секса — и оставалось лишь надеяться, что мой собственный пыл хотя бы дотягивает до ее уровня.

Когда все было кончено, в комнате повисла тишина. Потом она встала и вернулась с сигаретами и пепельницей. Я наполнил бокалы шампанским. Закурив, Маргит сказала:

—      Жизнь в Париже, похоже, тебя испортила.

—      Почему ты так говоришь?

—      Потому что ты не критикуешь меня за курение. Какой же ты американец, если не принуждаешь меня к здоровому образу жизни, не читаешь мне нотации о том, что пассивное курение вредит твоим легким?

—      Не все американцы такие зануды.

—      Ну, во всяком случае, те, кого мне доводилось встречать…

—      Ты когда-нибудь бывала в Штатах?

—      Нет, но…

—      Позволь, я угадаю. Ты, наверное, встречала таких дотошных американцев в салоне мадам?

—      Я бываю там очень редко.

—      Значит, мне повезло в тот вечер.

—      Можно и так сказать.

—      Почему же ты ходишь туда, если тебе там не нравится?

—      Я не могу сказать, что не нравится. Мадам действительно нелепа — до сих пор живет иллюзией, будто она человек искусства… Банальная история: в шестидесятых она познала пятиминутную славу в качестве музы художника, потом скоротечный брак с богатым мужем…

—      Так вот откуда большая квартира.

—      Конечно. Ее мужа звали Жак Жавель. В те времена он был крупным кинопродюсером — в основном снимал мягкое порно и на нем быстро разбогател. Жак женился на Лоррен, когда та еще была сексуальной, цветущей mannequin,[103] при этом он продолжал встречаться со своими двумя давними любовницами. Удивительно, но Лоррен, со своей странной американской моралью, не стала мириться с подобной сексуальной вольницей и разорвала брак. Из развода она вышла с одной лишь квартирой, не более того. Красота ее пошла на убыль, к тому же она не смогла приспособиться к меняющимся временам. Впрочем, как сказать… Она придумала себе новый образ — опекунши для одиноких сердец. Салон приносит стабильный доход, и хотя бы на несколько часов каждый воскресный вечер она может притворяться важной персоной. Я захаживаю туда пару раз в год. Иногда приятно выйти в свет и пообщаться с людьми.