Роман. В письмах - Оксана Цыганкова

впрягался за папу, но не очень-то за меня. Такой нормальный звоночек, но я всегда в наших отношениях исходила из концепции ничего не ждать и не требовать от другого человека. Мне было очень страшно, я не всегда понимала, жив папа или нет, я боялась заходить к нему в комнату, потому что боялась увидеть, что его уже нет. Один раз, подняв папу после падения ночью, я сама потеряла сознание. Папа, к счастью, ничего не заметил. Сережа от этих разговоров уходил.

Потом с папой стали происходить странные вещи. Он шел и вдруг начинал оседать. Тело очень тяжелело, удержать было невозможно. Он лежал неподвижно, вытянувшись в струну. А потом приходил в себя и удивленно спрашивал: «Что ты на меня так смотришь?». Он не помнил, что был в отключке. Один раз он так пролежал целых двадцать минут. На мое счастье это был день, и Сережа был рядом. Как я потом поняла, это мозг отключался. С каждым разом эти отключки становились все дольше и дольше.

Когда папа чувствовал себя хорошо, он работал. Он на полном серьезе собирался идти на защиту своих студентов. Я была в панике. Я просто не представляла, как его туда транспортировать и что делать, если он там отключится.

В один прекрасный день в Ярославле состоялась какая-то конференция, на которую приехали папин научный руководитель и однокурсник, с которыми они не виделись несколько десятилетий. Это был чудесный вечер, мы все немного переключились. С его научруком я была знакома, была на защите докторской у папы. Ну я писала уже, я легко знакомлюсь с академиками, у меня никакого пиетета – такие же люди. Мы действительно очень рады были друг другу. Я очень рада, что папа напоследок получил эту встречу. И что с папой успели встретиться.

Помню, была среда. К папе пришли студенты, и он их консультировал перед защитой. Прямо лежа в постели. В субботу его не стало.

Да, все было так, как я просила – он ушел без болей. Был один день, когда у него жутко разболелась голова, но я наклеила наркотический пластырь и его отпустило. Это был первый и последний наркотик, который мы использовали. Папа еще что-то думал о гамма-ножах, а я была прибита – я же помнила, чем это у Олега закончилось.

Конечно, я не сделала все, что могла бы. Меня потом долго виной придавливало. Я сейчас понимаю, что находясь в ситуации, мы слишком зажаты своей болью и страхами, и это нам мешает. Мы делаем то, на что нас хватает в данный момент времени. Для меня папа навсегда останется примером того, как надо биться за любимого человека.

А тогда жизнь моя закончилась. Я как-то организовала все эти похоронные процедуры, а потом села и поняла, что вставать я не хочу. Я научилась водить машину вслепую, потому что постоянно плакала. Я вела себя как папа, когда не стало мамы. Я не хотела слушать соболезнования, не брала трубку. За меня отдувался Сережа. Вот тогда он меня берег и бился за меня как мог. Где-то полгода. Потом сломался. Я могу его понять. Я была трупом. Оживала ненадолго, а потом опять ложилась на диван. У меня не было стимула жить. Пятнадцать лет назад я решила для себя, что главное – это пережить родителей, чтобы им не пришлось пережить горе хоронить собственного ребенка. Я пережила. Цель достигнута. Все.

Человек в депрессии очень похож на просто ленивого человека. Я стала раздражать Сережу.

Я, вобщем-то, неплохо понимала, что происходит и даже знала, как это исправить, но у меня не было сил.

Письмо 23

Сначала Сережа боролся. Он стал постоянно таскать меня на какие-то выезды – поездка на теплоходе, поездка в усадьбу графа Леонтьева, день рождения в Болгарии, Крым на машинах – это все за два месяца. Потом я очень хотела в Узбекистан, и мы поехали туда. Я вернулась и легла на диван. И не вставала несколько дней. В это же время возникла шальная идея сдать на инструктора. Сначала эта идея возникла у меня про него, а потом я вдруг примерила ее на себя. Думала, что если даже не сдам, хотя бы научусь кататься на сноуборде. Все лучше, чем на диване лежать. Потом Сережа вдруг решил, что будет работать на другой горнолыжке. Наверно, тогда у него все и закрутилось. Я, если честно, не анализировала, да мне и не было интересно. Просто с этого момента мы стремительно начали расходиться. Вплоть до того памятного дня, когда он сообщил мне, что был у девушки и она беременна. Похоже было на: «Мама, тебе это может не понравиться, но я решил жениться». Ну решил, так решил. Иди.

Замечала ли я какие-то знаки? Безусловно. Я видела, что его отношение ко мне поменялось. Мне даже снилось несколько раз. У меня мысли были поговорить, что раз мы уже живем как соседи, может, стоит разойтись. Но мне было страшно. Года не прошло с папиной смерти, я была без сил и без работы. Ну и воспоминания о десяти очень комфортно и радостно прожитых годах говорили: «Что тебе все надо? Вы ж нормально жили. Сейчас придешь в себя, и все наладится. Что ты придумываешь?» Я опиралась на него, это была последняя точка опоры. Больше близких людей в тот момент у меня не было.

Когда у меня раньше случались какие-то разрывы, я, конечно, тоже переживала. Но тогда у меня была опора. Работа. И родители. Родители меня не поддерживали. Любимым утешением было «Ты сама виновата». Или «Я так и знала». Если я спрашивала: «Раз ты знала, почему ты мне не сказала?» мама мне обычно отвечала: «Ты бы все-равно не поверила». Я очень благодарна моим родителям за то, что мои ошибки они мне позволяли совершать. Они никогда не позволяли себе оценивать моих друзей и решать, с кем можно дружить, а с кем нельзя. Но все-таки в большинстве случаев я свои отношения предпочитала не афишировать. Важно было, что в любой передряге можно было просто прижаться к родителям и рядом посидеть. Отдышаться. И когда бывали передряги на работе, я всегда знала, что у меня есть защита. Поэтому никогда и не боялась, с работы уходила легко.

А в этот раз все было фатально по-другому. Когда уходил папа, я уволилась с работы. Нет, я не святая, я уволилась не из-за него, но несомненно, его болезнь принятие