Роман. В письмах - Оксана Цыганкова

Сережа с похорон уехал раньше. Света меня попросила остаться, потому что не хотела одна идти в квартиру. Потом все переигралось, и я уехала домой. Надо было собираться в Москву – близился день маминой операции.

Когда я первый раз ехала в Герценку, Игорь был еще жив. Мне нужно было привезти какие-то вещи. У меня хронология путается совсем. По-моему, мы встречались с тобой. Ты мне рассказывал, как найти. Хотя могу путать. Герценка меня потрясла. Я очень боялась туда попадать, мне казалось, что это такой дом скорби. Но там были люди, полные надежды. Там не было ни грустно, ни страшно. Ни одного смертельного исхода. Серые чулки – те, кого готовят к операции, белые уже прооперированы. Так боролись с тромбами. Врачи грубовато-веселые. Пациенты тоже. Ни у кого проблем с квотами не возникало, давали без вопросов. Только в Ярославле…

Никто не понимал, почему я хочу приехать в день операции. Никто не знал, что я только что похоронила самого близкого друга. Я не пыталась пройти к нему в реанимацию, нас было слишком много. Пустили только вас двоих. Я прекрасно понимала, почему тебе важнее, чем мне.

Но теперь мне было важно быть с мамой до последнего и пред тем, как она отключится, за руку ее держать. Я смешила ее до последнего. Ее так и увозили с искринкой в осоловелом глазу.

Я настолько всех достала в больнице, что один из оперирующих врачей велел запереть меня в маминой палате, а то он охрану позовет. Папа звонил через каждые пятнадцать минут. Операция длилась шесть часов. Прошла успешно. Маму укатили в реанимацию. Врач со мной поговорил. Нашу семейку там надолго запомнили. Я очень папина дочь.

Я ушла из больницы в состоянии полного непонимания. Я точно знала, что не уеду, пока не узнаю, что с мамой. А это непонятно, когда произойдет. Весь следующий день информации не было. Маму в сознание не приводили, аппарат искусственного дыхания не отключали. Мне говорили, что все в порядке, но мне этого было мало. На следующий день в 11 утра маму отключили от трубок. Она передала мне привет. В палату пока переводить не собирались, возможно, завтра, потому что очень тяжелая операция. Я уехала на вокзал. Никто не понимал смысла, я проторчала столько времени, чтобы полчаса утром посидеть с мамой и не дождалась ее перевода в палату, когда можно будет повидаться, ведь это уже завтра. Завтра был девятый день.

Я так и металась весь июнь. Я не очень понимала, как мне быть со Светой. Самый дебильный вопрос – ты как? Дебильнее только щебетание одной экзальтированной дамы: «Какая ты красивая» на похоронах моего отца. Наверно, я говорила Свете что-то из разряда звони в любой момент, хотя, не уверена, не помню, общались ли мы до того ее звонка, когда она попросила посмотреть обои. Мне сразу стало понятно, как себя вести. Я никогда не смотрела на нее с сочувствием. Просто была рядом. Всматривалась, пока она не видит, пытаясь прочувствовать, что с ней сейчас, но без сочувствия. Поняла, что это ей сейчас не нужно. Дальше уже началась наша с ней новая история, в которой мы попугаи неразлучники. Мы так рядом переживали горе, что у нее тоже чуйка на меня. Она всегда звонила сразу после того, как у меня что-то произошло. Ну то есть буквально сразу. Через 5 минут после того, как мама умерла. Через 5 минут после того, как Сережа ушел. Как только я вернулась в город после нападения тоже.

Маму стали поднимать сразу. Как только перевели в общую палату. Ей было больно, но она расхаживалась. Я помню нашу семейную прогулку по больничному коридору, они с папой впереди идут как король с королевой, а я сзади как шлейф кстому несу. Типа пажа. Смотрю на них сзади, и так нежность щемит…

Я всегда теперь, когда вижу старенькую пару вот так идущую вместе, смотрю на них с нежностью и с какой-то светлой грустью, что вот мои не дожили до этого. Так и умерли, не успев состариться. А ведь это такое время светлое – такая вот спаянная старость. У меня бабушка с дедушкой так дожили – ему 95, ей 85. Так вот вместе и ходили до последнего дня. Через всю жизнь. Нереальное счастье. Шестьдесят лет свадьбы отметили.

А мама тогда воспряла. Набрала вес, порозовела, лицо перестало быть восковым. В августе нас всей семьей позвали на юбилей Сережиной мамы. И нас там всех отпустило. Мы танцевали и веселились, мы верили, что справились. Родители смеялись впервые за год. Папа отжигал на танцполе. Я иногда вспоминаю этот последний праздник. Больше в моей семье праздников не было.

Письмо 22

Август вообще был светлым. Как-то ночью я сидела на крылечке дачи и ловила падающие звезды. И все загадывала про маму. Потом звезды закончились. Стали летать самолеты. И у меня какое-то дурное настроение было – казалось, что самолеты упадут.

Это один из моих детских кошмаров. Мне часто снился сон, что самолет падает где-то в районе памятника Некрасову, а мы с ребятами из двора бежим смотреть. Я взрослела, а сон все снился. У меня два повторяющихся кошмарных сна. А потом стало мерещиться, что падает где-то в районе дачи.

Через неделю после угарного юбилейного веселья мы рассорились с родителями. Как раз на даче. На совсем пустом месте и очень жестко. Блины летали по саду и висели на деревьях. Пес скакал и пытался их достать, чтобы сожрать. Он блины больше всего любил. Сережи не было, и разрядить было некому. Потом он сказал, что мы стали слишком много времени проводить вместе, поэтому и накал такой, надо расцепиться. Наверно, в этом что-то было.

А еще через несколько дней разбился самолет с Локомотивом. По дороге к моей даче. Правда, другой, не той, где это все мерещилось. Родители видели пожарные и скорые, которые туда ехали, они как раз с дачи возвращались. Они же и сказали, что официальное время с реальным не совпадает.

Мы помирились. Больше уже не ссорились никогда. Потому что вдруг завтра…ты вообще не можешь знать, что завтра произойдет. Какими будут твои последние слова к человеку, которого ты любишь? И ты никогда не знаешь, где именно порвется. Ты ждешь в одном месте, дрожишь, не дышишь, а рвется совсем в другом, куда ты