Роман. В письмах - Оксана Цыганкова

Я целыми днями пела Земфиру «Пожалуйста, только живи, ты же видишь, я живу тобою». Земфира вообще много про нас писала. «Лондон», «Я тебе друг, а ты мне не то, что бы», «привет, Ромашки». Что не возьми, все подходит.

Один раз мы сидели в компании друзей Сережи, и вдруг запел Розембаум «А Ромка этого уже не видит». Я сразу сказала: «Выключи», да так сказала, что даже вопросов не возникло. Я не могла даже на секунду допустить мысль, что ты не выкарабкаешься. Не позволяла себе. Держала свое состояние, что все хорошо в моем мире. Просто держала картинку, что все хорошо. Так же как раньше я держала границы, чтобы тебя не впускать, сейчас я держала тебя в поле. В одну из наших с ним встреч после его ухода я говорила ему о том, что я не обижаюсь, потому что один раз в своей жизни я уже своей обидой дел натворила. Тогда и рассказала, что я тебя любила.

– Я даже не заметил. Я только помню, как ты тогда сказала «Выключи», но я даже не понял ничего.

Он всегда замечал мою симпатию к другим людям. А тут пропустил. У меня был огромный опыт сокрытия моей любви. Меня бы в разведчики…

Наверно, тогда надо было уходить. Это было бы трудно, но честно по отношению к себе. Но я сделала наоборот. Я опять сбежала и спряталась за хорошо известного мне человека. У нас и правда другая жизнь началась. Я еще тогда это обозначила как куриное счастье, но тогда это было больше в шутку. Сейчас это очень точное определение. Нет, я не осуждаю людей, которые находят счастье в семье. Они меня восхищают. В моей семье я этого не видела, все мои предки были социально ориентированы, семья была вторична, поэтому я всегда с удовольствием наблюдаю за счастливыми семьями. Я именно про себя. Я пошла по принципу – не можешь быть с тем, кого любишь, люби того, с кем можешь. Замещение, ты ж понимаешь.

Мы как раз в это время дом на даче строить начали. В каком-то смысле это был самый пик нашей семейной жизни. Мы строили дом, возделывали сад, работали вместе, в отпуск два раза в год выезжали – один раз в горы, другой на море. Идеальная семья. Сережа цвел и чувствовал себя значимым. Проект дома он нарисовал, и переговоры тоже он вел. Отец семейства. Ему, наконец, доставалось моей души, я же ее выпустила.

Но было одно но. Я уже тогда задумала разрушить нашу семью. Просто не сейчас. Я даже время придумала, когда это произойдет и способ. Я решила, что через семь лет пусть он найдет себе другую женщину и уйдет к ней. У него все будет хорошо. А потом и у меня. Почему именно так? Прямо сейчас он мне очень много давал. Земли, комфорта. У нас было много общего. Почему он, а не я? Потому что я один раз пережила это. Человеку, позвавшему меня, замуж мне пришлось объяснять, что я его не люблю. И не буду. Второй раз я это переживать не хотела. Проще поплакать, театрально помахать кулаком вслед, поизводить себя пару месяцев, чем один раз глядя в глаза сказать – я тебя не люблю.

Я получила все именно так, как запланировала. Я, правда, к тому моменту успела передумать, но отменить заказ как-то забыла. Так он и лежит в одном из московских пансионатов на берегу Истры в оконной раме между вторым и третьим этажом. Записанный сразу после нашей встречи в Москве, на которую я приехала с интенсива по танатотерапии в белом спортивном платье. Таком же, как у твоей дочери. Я, правда, первая купила. Оно было счастливым. И живо до сих пор. Я его ношу периодически. Да, а на той встрече ты вдруг перестал напрягаться в моем присутствии, начал опять улыбаться и просто со мной разговаривать, а на прощание даже поцеловал. Небывалое чудо. Первый раз с той дурацкой встречи на вокзале в Питере ты приблизился ко мне сам.

В июне 2010 года. Видишь, сколько всего я помню?

Письмо 21

Это вообще был очень счастливый год. Мы тогда той же новогодней компанией съездили в горы, вдруг стали общаться даже больше, чем когда работали вместе. С 2010 года восемь лет каждый Светин день рождения мы встречали вместе. Лето было очень жарким, и мы часто приезжали учиться катать на виндсерфинге. На работе я создала свой отдел продаж, полностью под меня подобранный, и он жег.

Ко мне вернулся голос, кричать я могла как иерихонская труба и меня послушать всей фирмой собирались. Я звонила в головной офис, ласково говорила: «Добрый день. А я опять ругаться звоню. Можно начинать?» и после тяжелого вздоха на том конце провода включала команду «Голос». Мой отдел мной гордился. Со мной предпочитали не связываться, мы были единственным офисом, которому что-то удавалось получить от Москвы. При этом я не злилась. Голос как инструмент. Через минуту я могла говорить с клиентами, и это было почти как секс по телефону. Я не преувеличиваю. Я себя в прослушке слушала и мне реально нравилось. Я очень любила свою команду, они любили меня. Я их не сдавала, они не сдавали меня. План мы почти всегда делали.

Я поступила в Питер на психфак.

Было много грибов. Мы ходили их собирать всей семьей. Ходили достаточно далеко. Мама только стала сильно уставать.

Это был последний счастливый год.

Гром грянул где-то в ноябре. У мамы не было гемоглобина, и ее стали обследовать со всех сторон. Ничего не находили. Дело было ясное, что все как-то не очень. Вот с этого и покатилось.

В феврале мы опять похожим составом съездили в те же самые горы. Я сильно подросла по уровню каталки, тестила новые лыжи и меня просто перло. Вечерами мы пели под гитару, строили планы на новые горы.

Когда мы вернулись, мама шла на очередное обследование. Она уже сидела в кресле, ей уже пережали вену, чтобы делать наркоз, но тут подошел хирург-гинеколог и увидел метастаз. Невооруженным глазом. Четыре месяца на аппаратуре никто ничего не находил… Стадия была четвертая. Сделать никто ничего не мог.

Папа не поверил. Для папы семья никогда особой ценностью не была. С тех пор, как мы вернулись в Ярославль, он весь был в