Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

счастливо царствовать над нами». Поэтому неудивительно, что некоторые люди называли инаугурацию Вашингтона «коронацией».

Настолько преобладало мнение, что Вашингтон похож на избранного монарха, что некоторые даже выражали облегчение по поводу того, что у него не было наследников. Вашингтон был чувствителен к этим народным опасениям по поводу монархии, и некоторое время он думал о том, чтобы продержаться на посту президента всего год или около того, а затем уйти в отставку и передать должность вице-президенту Джону Адамсу. В первоначальном варианте инаугурационной речи он указал, что «Божественное провидение не сочло нужным, чтобы моя кровь передавалась или имя увековечивалось с помощью ласкового, хотя иногда и соблазнительного канала непосредственного потомства». У него не было, писал он, «ни одного ребёнка, которого я мог бы обеспечить, ни одной семьи, которая могла бы построить величие на руинах моей страны». Хотя Мэдисон отговорил его от этого проекта, желание Вашингтона показать общественности, что он не питает монархических устремлений, показало, насколько широко были распространены разговоры о монархии.

Чувствительность Вашингтона к общественному мнению заставляла его сомневаться в том, какую роль он должен играть в качестве президента. Он понимал, что нужно делать в качестве главнокомандующего армией, но президентство было совершенно новой должностью с более длительным сроком полномочий, чем у губернатора любого штата. Он понимал, что новое правительство хрупко и нуждается в достоинстве, но как далеко в монархическом европейском направлении он должен зайти, чтобы достичь этого? Став президентом, Вашингтон попытался отказаться от получения жалованья, как и на посту главнокомандующего: такой отказ, по его мнению, свидетельствовал бы о его незаинтересованности в служении своей стране.

Но, став президентом, он знал, что должен сделать больше, чтобы повысить достоинство должности. Прекрасно понимая, что всё, что он сделает, станет прецедентом на будущее, он обратился за советом к близким ему людям, включая вице-президента и человека, которого он вскоре сделает своим секретарём казначейства, Александра Гамильтона. Как часто он должен встречаться с общественностью? Насколько доступным он должен быть? Должен ли он обедать с членами Конгресса? Должен ли он устраивать государственные ужины? Может ли он вообще устраивать частные ужины с друзьями? Должен ли он совершать турне по Соединённым Штатам? Единственными государственными церемониями, с которыми были знакомы американцы конца XVIII века, были церемонии европейских монархий. Были ли они применимы к молодой республике?

Гамильтон считал, что большинство людей «готовы к довольно высокому тону в поведении исполнительной власти», но они, вероятно, не примут столь высокий тон, какой был бы желателен. «Понятия равенства», — говорил он, — «пока ещё… слишком общие и слишком сильные», чтобы президент мог должным образом дистанцироваться от других ветвей власти. Обратите внимание на его широко распространённое предположение — «пока» — о том, что американское общество, следуя прогрессивным стадиям развития, в конечном итоге станет более неравным и иерархичным, как общества Европы. А пока, по мнению Гамильтона, президент должен как можно ближе следовать практике «европейских судов». Только главы департаментов, высокопоставленные дипломаты и сенаторы, а не простые конгрессмены, должны иметь доступ к президенту. «Ваше превосходительство», как Гамильтон и многие другие продолжали называть Вашингтона, мог устраивать получасовые леви (английский термин для обозначения королевских приёмов) не чаще одного раза в неделю, и то только для приглашённых гостей. Он мог давать до четырёх официальных приёмов в год, но, чтобы сохранить достоинство президента, не должен был принимать приглашения или вызывать кого-либо. Адамс, в свою очередь, призывал Вашингтона продемонстрировать «великолепие и величие» своей должности. Президенту требовалась свита из камергеров, адъютантов и церемониймейстеров для соблюдения формальностей, связанных с его должностью.

Как бы неловко он ни относился к церемониям, Вашингтон понимал, что должен сделать президентство «респектабельным», и когда он стал президентом, то не пожалел на это средств. Хотя он был вынужден принять президентское жалованье в 25.000 долларов — огромная сумма для того времени, — он потратил почти 2000 долларов из них на ликёр и вино для развлечений. При появлении на публике он одевался как подобает: в достойный тёмный костюм, с церемониальным мечом и шляпой. Обычно он ездил в искусно украшенной карете кремового цвета, запряжённой четвёркой, а иногда и шестёркой белых лошадей, в сопровождении четырёх слуг в оранжево-белых ливреях, за которыми следовала его официальная семья в других каретах. Хотя он пытался компенсировать эту царственную элегантность, выходя на прогулку каждый день в два часа дня, как и любой другой гражданин, он оставался потрясающим персонажем. Он был, по словам сенатора Маклая, «холодным формальным человеком», который редко смеялся на публике.

Когда Вашингтон появлялся на публике, оркестры иногда играли «Боже, храни короля». В своих публичных выступлениях президент говорил о себе в третьем лице. Десятки его государственных портретов были сделаны по образцу портретов европейских монархов. Действительно, большая часть иконографии новой нации, включая её гражданские шествия, была скопирована с монархической символики. Тот факт, что столица, Нью-Йорк, была более аристократичной, чем любой другой город новой республики, добавлял монархической атмосферы. Миссис Джон Джей, жена действующего государственного секретаря и будущего верховного судьи, знакомая с иностранными судами, превратила свой дом в центр модного общества и принимала леди Китти Дуэр, леди Мэри Уоттс, леди Кристиану Гриффин и других американок, которые отказывались принимать простые республиканские формы обращения. Когда весной 1790 года Джефферсон прибыл сюда, чтобы приступить к своим обязанностям государственного секретаря, он думал, что является единственным настоящим республиканцем в столице.

Будучи озабоченным «стилем, подобающим главному магистрату», Вашингтон признал, что определённый монархический тон должен быть частью правительства; и поскольку он всегда считал себя на сцене, он был готов, до определённого момента, играть роль республиканского короля. Он был, как позже едко заметил Джон Адамс, «лучшим актёром президентства, который у нас когда-либо был».

Вашингтон был почти таким же аристократом, каких когда-либо создавала Америка: он признавал социальную иерархию и верил, что одни рождаются, чтобы командовать, а другие — чтобы подчиняться. Хотя он верил в здравый смысл народа в долгосрочной перспективе, он считал, что его легко могут ввести в заблуждение демагоги. Его сильной стороной был реализм. Он всегда стремился, как он выразился в начале борьбы с Британией, «сделать лучшее из человечества таким, какое оно есть, поскольку мы не можем получить его таким, каким хотим». В конечном итоге его взгляд на человеческую природу был гораздо ближе к взглядам Гамильтона, чем Джефферсона. «Мотивы, которые преобладают в большинстве человеческих дел», — писал он, — «это самолюбие и корысть».

Исходя из этих предпосылок, он слишком остро осознавал хрупкость новой нации. Став президентом, он проводил большую часть