Какого года любовь - Уильямс Холли

Как тут было отца не обнять. Допустить, чтобы он увидел, как она плачет, Летти не могла. Она прижалась лицом к широкому лацкану лучшего отцовского пиджака, и тот впитал в себя ее слезы.

Вернувшись в зал, Берти они нашли в припадке чувствительности. Эвану он поведал, как тронут тем, что тесть приехал на презентацию, как много это для него значит, возмещает даже отсутствие собственного отца. Эван, скрывая смущение, принялся набивать книгами зятя сумку из прочной холстины – Берти, глядя на это, сиял. “Он не видит, что все совсем, совсем по‐другому”, – поняла Летти.

Затем отец стал прощаться. Не хотелось ему допоздна общаться с “богатыми” – так он их звал наедине с Летти – друзьями Берти. Она его не винила, сама свидетель того, как двое из них чуть раньше подошли к нему и неловко затеяли светскую беседу, надеясь, похоже, что их обсыплет угольной пылью.

Глядя глазами отца на друзей Берти, Летти и сама понимала, что подустала от них. Даже от тех прекрасных, добрых людей, которые, она чуяла это, благородно отгораживали ее от Марго. Даже от тех, кто искренне был вовлечен в борьбу за общее благо и не заслуживал презрения за то, что не был тем, кем он не был. Но внезапно с твердостью она поняла, что своими они ей не были и не станут.

Проводив отца к выходу, она отправилась искать Берти. Чтобы самой попрощаться.

Марго весь вечер держалась либо подальше от Берти, либо надежно скрывалась в группках побольше. Наконец, улучив момент, он настиг ее, загнал в угол и впился ногтями в белую мякоть ее руки.

– Какого черта ты явилась сюда, Марго? Уходи!

– Ну, дорогой, я тоже соскучилась по тебе… – ответила она на удивленье небрежно, как будто речь шла о том, что ей скучно было просмотреть вечернюю почту.

– Я же просил тебя оставить меня в покое.

– Да, это было жестоко, – рассыпчато рассмеялась она и губки выпятила, потешаясь над самой идеей, что такую, как она, можно прогнать. – Но после стольких разговоров о том, что тебе следует вставить в книгу или не следует туда вставлять, после всех глав, которые я прочитала… Как я могла не присутствовать при рождении твоей книжечки? Мы сделали это вместе, дорогой.

Берти и сам не понял, что возмутило его сильней, стремление примазаться, приписать себе участие, или значение, которое придавала она своему вкладу. Да как смеет она ставить себе в заслугу его работу? Если уж кто‐то и внес вклад, то это…

И тут он заметил что‐то жалкое, промелькнувшее в полуприкрытых тяжелыми веками глазах Марго. Потребность быть признанной, иметь значение. Берти вдруг озарило, что небрежная записка, которую она тогда послала ему, – фальшивка, что обычный ее твердокаменный вид веселого равнодушия – личина. Ага, понял он, значит, можно причинить боль и особи столь защищенной, как Марго Бонд.

Тут взгляд ее в обход его головы метнулся к двери, и, обернувшись вослед, Берти увидел Летти. Рука его дрогнула; пепел упал с сигареты на обольстительное зеленое платье Марго. Та сразу же ускользнула, перед тем чуть стиснув ему левую руку – жестом обладания, на который никаких прав не имела.

Летти медленно подошла к Берти. “Какая она красивая”, – подумал он: на щеках ее рдел яркий румянец. Держалась она очень прямо и выглядела более оживленной, чем он в последнее время привык ее видеть. Напоминала собой ту, прежнюю Летти.

А что, подумал он в суматошном порыве, может, удастся все снова вернуть? Что если его книга, скромное приношение, дань уважения тому, откуда она родом, заставит ее сердце биться быстрей, распалит былую любовь?

– Я уже ухожу, Берти.

Она мельком, сухо чмокнула его в щеку, мазнула губами. Отстраняясь, сжала его правую руку. И даже после того, как она отошла, подхватила свое пальто и скрылась за дверью, тень этого пожатия еще веяла на руке.

Позже, под перезвон бокалов и щедро рассыпаемые комплименты отклонив дальнейшие авансы Марго, Берти в одиночку поплелся домой.

В тихом ночном воздухе висла влага, капельками оседая на квадратных плечах его рыжевато-коричневого пальто, холодом оросив руки, когда он у двери стал возиться с ключом.

В холле было темно, но глаза скоро освоились с относительной, после крыльца, полутьмой. И поэтому он сразу заметил взывающий из нее конверт, белый прямоугольник. Толстый, увесистый, на лицевой стороне аккуратно выписано всего одно слово.

Берти сунул палец в отверстие в уголке, и конверт порвался и вскрылся.

21 января 1947 года

На часах 7.31 утра, когда Амелия Бринкхерст завершает свои шестнадцатичасовые усилия, лежа на спине в сверкающей чистотой больничной палате в Йорке, и длинненький, розово-красный новорожденный беззвучно выскальзывает в мир. Акушерка подхватывает Элберта на руки; надув губы, он молча на нее гневается, пока она не отпустит ему легкий, бодрящий, живительный шлепок, и тогда он что‐то мяукает. Также в 7.31 утра Анагард Льюис в своей постели в Абергавенни кривит лицо и стискивает ладонь своей матери, в то время как дочь ее Вайолет стремительно из нее вылетает и вопит, вопит, вопит, извещая о своем появлении.

Глава 1

Январь 1967 года

Звонок в дверь.

– Твоя очередь, – чмокнув Вайолет, проговорил Макс.

Нехотя она поднялась с потрепанной, зеленой как капустный лист подушки, которая сейчас лежала на полу сиденьем, а когда‐то была частью дивана, тот выставили на улицу, а они шли мимо и ее подобрали. Звонок звякнул снова, но Вайолет ничуть не ускорила шаг, прокладывая себе путь между матрасами, пепельницами и чужими ногами.

Дверь открылась, и, стоя по ту ее сторону, Эл почувствовал толчок, когда увидел это лицо. Его будто выбило из момента. Время остановилось. Окаймленная потемнелым, в пятнах сырости деревом дверной рамы, она выглядела совсем как портрет работы Фриды Кало: суровый взгляд, отсутствие приветной улыбки. Глаза, густо подведенные черным, меж двух длинных, темных, с выбившимися прядками кос; когда‐то белое, в пол длиной платье со старомодным кружевным по шее воротничком, отчего бледное как мел личико представлялось еще бледней.

Позади топтались Тамсин с Джонни, которым не терпелось войти, но Эл застрял на месте, будто ему ноги примагнитило к порогу.

– Джен сказала нам, это здесь! Номер девяносто два, верно? – ухмыльнулся девушке Джонни, просунувшись своими кудрями над окаменелым плечом Эла. – Давай же, друг, – пробормотал он Элу в самое ухо, подталкивая его внутрь.

– Заходите, – равнодушно молвила Вайолет; это была уже четвертая партия друзей, которых Джен или Макс зазвали на сборище. – Мы в комнате Макса.

Эл сделал попытку ей улыбнуться, но она уже развернулась и шла вглубь квартиры. Валлийский акцент удивил, хотя и не должен бы. Это оказалось одним из многих маленьких, слегка сбивающих с толку удовольствий от поступления в университет – такое разнообразие диалектов! Как‐то в аудитории он разговорился с парнем, который изъяснялся совершенно как Пол Маккартни, но ни в какую не хотел верить, что сам Эл из Йоркшира. “Ну, может, с фабрики серебряных ложек”, – пошутил он. Эл, кстати, подозревал, что и Джонни фигуряет своим манчестерским выговором, чтобы не так бросалось в глаза то, что он из среднего класса.

В первый же вечер в Шеффилде, когда они сошлись в студенческом союзе, Джонни наехал на Эла, с вызовом вопросив, как ему Джими Хендрикс, и когда Эл угадал с ответом, пробормотал: “слава черту!” Джонни всего‐то пробыл в кампусе несколько часов, но уже в ярости был от того, насколько тут все “обыкновенные”. “Один тип так и сказал, что любимый певец у него – Род Стюарт!”

Джонни, с буйной порослью светлых кудрей, до того предпочитал курево еде, что был тощей даже Эла, пусть и ростом на несколько дюймов ниже. Именно то, в какой манере курила Тамсин, напоказ обливая презрением свою сигарету, послужило тому, что Джонни решил подружиться с ней тоже.

Когда Джонни познакомил Эла с Тамсин (перед входом в аудиторию, где назначена была лекция по политологии), та с первого взгляда вызвала страстный интерес: волнистая грива темно-каштановых волос, открытый, прямой взгляд, литое бедро в промежутке между фиолетовой замши сапогом и пушистым пальто цвета патоки. Однако ж она с ходу дала понять, что в Лондоне у нее есть парень, он профессиональный фотограф, и ему уже двадцать девять.