Какого года любовь - Уильямс Холли

И хотя могло показаться, что это надменное создание Джонни с Элом всего лишь около себя терпит, троица, никогда не выражая этого вслух, представляла собой общество взаимного восхищения. Дружба с Тамсин стала для Эла откровением. Поскольку оба они окончили элитные школы (он – только для мальчиков, она – только для девочек), это было нечто прежде неведомое – вступить в тесные и равноправные отношения, никаких сексуальных притязаний, с представителем противоположного пола. (Тамсин с Джонни очень хорошо притворялись, что между ними все точно так же, но Эл все‐таки допускал, что время от времени они спят.)

Несмотря на свою преданность друг другу, трио вскоре обросло другими знакомцами, и круг общения расширялся, пока в него не вошли и такие, как Макс, которого до того Эл изредка видел выступающим на собраниях Социалистического общества или где‐нибудь на концертах. Однако валлийку с темными косами Эл прежде никогда не встречал – и она, похоже, тоже его не узнала. Между тем кружок, в который он входил, затеял взять под свой контроль комитет, отвечавший в союзе студентов за развлекательные мероприятия, с тем чтобы осовременить ночные субботние дискотеки, и Эл, выступавший обычно в самом конце вечера, своими спорными номерами, от Сан Ра до Сибелиуса, добился некоторой известности. А поскольку, кроме того, в обеденный перерыв он раздавал в помещении союза пацифистский журнал “Новости мира”, то многим и примелькался. Так что теперь, не заметив с ее стороны и проблеска узнавания, Эл слегка огорчился.

Повадка ее, когда она вела их по коридору в комнату Макса, тоже оказалась сюрпризом. Прямая, подтянутая, она неслась почти рысью. Подол длинноватого платья, шурша, волочился за ней по грязной плитке, как хвост животного.

– Джонни! Эл! Тамсин… Добро пожаловать! – Макс заключил Эла в объятия, а девушка слилась в полутьме с телами, подушками и конвертами от грампластинок.

– Эл, ты ведь уже знаком с Вайолет, верно?

Эл, кое‐как умащиваясь на свободном участке пола рядом с Максом, проронил что‐то невнятное. Он‐то знал точно, что, встреть он Вайолет раньше, запомнил бы непременно.

Да, но не девушка ли она Макса? Так и есть: легкий публичный поцелуй, прежде чем Макс вернулся к тому, на чем был прерван, и завел бессвязный монолог о том, как хорош был кто‐то там из ударников.

– Но что же я все болтаю, когда надо бы предложить вам подбодриться, чуваки, – со смехом оборвал себя Макс. – Вайолет, заваришь еще чайку, а?

Вайолет лениво приподнялась с того места, где лежала, поместив голову на колени Джен. Джен нравилась ей тем, что, хотя, казалось бы, участвовала во всем и всех знала, сама по себе была тихоней и норовила слиться с фоном, затеряться в глубине комнаты. Это действовало как успокоительное, когда вокруг полно экземпляров, которые, усердствуя в поисках собственной индивидуальности, то и дело энергично представляют публике разные ее варианты. Невозмутимой симметрией овального личика, длинными волосами цвета чая с молоком и светлыми серо-карими глазами Джен напоминала собой добродетельную Бет с картинки из “Маленьких женщин” Луизы Мэй Олкотт, книжки, которую Вайолет столько раз перечитывала в детстве. Не то чтобы она когда‐нибудь призналась в том Джен: кому ж охота быть похожей на Бет!

– Цейлонский, лапсанг или половина на половину? – спросила Вайолет, быстро и ловко собирая разномастные и неважно отмытые чашки.

– Э-э-э. Что ж…

– Пополам, Вайолет! – уверенно сказал Макс. – Только так, Эл, честно, лучше способа нет.

Макс, тот с фоном никогда не сливался. Макс превосходно знал, чего хочет, – так хорошо, что, казалось ему, знает, что делается в голове у других. Ей бы настоять на том, чтобы этот Эл выбрал то, что он хочет, не поддался тому, чтобы Макс, как всегда, добился своего, подумала Вайолет, но она промолчала.

Тусклый свет просачивался в грязное окно, слишком бледная луна не в силах была полностью осветить маленькую кухню, но ее серых лучей хватило, чтобы Вайолет сумела наполнить чайник. Правду сказать, ее устраивало, что на этих сборищах у нее есть своя роль, она охотно выполняла распоряжения Макса, пусть даже что‐то внутри сопротивлялось тому факту, что ею распоряжались.

Исполнение того, что Макс сказал ей сделать, изменило ее жизнь. Время, проведенное ею в Шеффилде, протекало бесцветно, пока он, не заметив в ней нечто, не присвоил ее себе.

Да и то даже, что она оказалась в Шеффилде, произошло по воле других людей. Вайолет не могла не отметить, что многие ее соученики, те, что из рабочего класса – их на самом деле было немного, – оказались в университете благодаря своему школьному учителю, благо тот принял их судьбу близко к сердцу. В ее случае таковой оказалась мисс Кеттерик, которую в Абергавенни считали “чудачкой”, потому что она стригла волосы и носила очки в круглой оправе. Именно мисс Кеттерик поставила ей высший балл за эссе “Высокий стиль Вордсворта”. Именно мисс Кеттерик постаралась, чтобы Вайолет пошла в шестой класс, а не устроилась продавщицей в магазин одежды “Уоттс”, и именно мисс Кеттерик оплатила ее билет на поезд до Оксфорда.

– Оксфорд… – одними губами произнесла ее мама, когда Вайолет сообщила ей об этом всего за два дня до собеседования.

На следующий день Ангарад встретила Вайолет у школьных ворот.

– Раз так, нам бы лучше нарядить тебя как положено, – сказала она, направляясь к “Уоттс”, где выбрала для дочери лавандового цвета платьице с пояском. Оказалась, у матери была заначка “на крайний случай”, припрятанная в баночке из‐под меда в глубине кухонного буфета.

Больше Вайолет это платье никогда не надела. Желтые громады колледжа Магдален подавили ее, она съежилась и не знала, как ей ответить, когда девочки приставали: “Что ты кончала?” – как будто они могли знать что‐нибудь про ее школу. И чувствовала себя дурой, когда спрашивали, отчего она не подала документы в колледж Иисуса, он же Уэльский, как будто она могла знать, что этот колледж основан в XVI веке при участии священника из Брекона, из Уэльса! А когда она попыталась прочесть отрывок из “Доктора Фаустуса” под пристальным взором тучного профессора с бакенбардами, строчки перед глазами поплыли, слились и перестали вообще что‐нибудь означать. Но затем пришло еще одно письмо, в котором ей предложили изучать английский и литературу в Шеффилдском университете, и мама так взволновалась от этой возможности “преуспеть”, что у Вайолет рука не поднялась отказаться.

Впрочем, в первый же вечер, когда она попыталась разговориться с другими студентками, обитавшими в том же коридоре общежития Сорби-холлс, мрачного и неприветливого, выяснилось, что страху от них не меньше, чем от собеседования в Оксфорде. Если не больше – такие же всезнайки, только фасонистей. Городские! Она увидела себя их глазами: неприбранная, безвкусно одетая, скучная – и по мере того, как проходили недели, чувствовала, что отстает все сильней, будто пропустила вначале какую‐то тайную вводную лекцию, на которой в точности объяснялось, как это, быть студенткой.

Сам Шеффилд в глухую осеннюю пору наводил грусть, но в сельских полях окрест виделось что‐то родное. Скиснув и впав в хандру, Вайолет садилась в автобус или на поезд и отправлялась в национальный парк Пик-дистрикт с его просторами и дикой красой, медными папоротниками и грязно-лиловым вереском. В такие дни иногда удавалось заснуть без слез.

После рождественских каникул Вайолет вернулась в университет, полная решимости все изменить: 1966 год будет другим. У нее новая семинарская группа; она начнет заново. Переосмыслит себя.

– Что ж, теперь давайте взглянем на Калибана. Есть какие‐нибудь соображения? – осведомился сутулый немолодой преподаватель, доктор Спирпойнт.

Вайолет пока что помалкивала. Но она выскажется; она должна. “Буря” – одна из немногих пьес, которые она в самом деле смотрела, вытащила себя в прошлом семестре на постановку Королевской шекспировской компании. Но всякий раз, как она пыталась заговорить, у нее горло сводило.