Какого года любовь - Уильямс Холли

Они снова сомкнулись взглядами, и Эл, пританцовывая, направился к Вайолет, мотая в такт головой и плавно извиваясь всем телом. Но на полпути песня сменилась на “Подземный блюз в тоске по дому” Дилана, и Вайолет к тому времени, как Эл до нее добрался, уже хохотала.

– Пожалуй, конечностей для этой песни у тебя многовато, – прокричала она ему в ухо.

Эл окинул себя взглядом. Он знал, что она имеет в виду. Темп был неумолим. Но и Вайолет справлялась не сильно лучше: пусть и выглядела, на его вкус, очень мило в коротеньком, странно жестком мини-платье с крупным рисунком, но двигалась хаотично и скованно.

– Что за бессердечный мерзавец завел это, когда мне нужно тебя впечатлить! – крикнул он ей в ответ.

– Да не нужно тебе меня впечатлять.

У Эла смех вырвался от того, как это оказалось легко, и ведь каким‐то чудом он знал, что с ней так и будет. Они дотанцевали, как смогли, до конца “Блюза”. Затем диджей завозился с пластинками, и наступила пугающая тишина.

– Привет, – сказал он, глядя ей прямо в глаза.

– Привет, – отозвалась она.

– Классное у тебя платье.

Толпа принялась ворчать на диджея.

– Да? Спасибо! Я сшила его сама.

– Очуметь! Еще и талант.

– Скорей нищета.

Вайолет глянула мимо Эла, проверить, как там Макс. Тот был у стойки, весь в беседе с брюнеткой, которая стояла слишком близко к нему. Про лимонад для Вайолет он, надо полагать, забыл.

– Вот как? Разве… – Эл, убежденный в том, что Вайолет – само совершенство, считал, что ему следует знать каждую ее мысль, но терялся, как к процессу познания подступить. – Разве это дешевле, шить одежду самой?

– Конечно. Это ткань для штор. С распродажи. Рисунок хороший, и вот – кум королю!

Кум королю? Господи милосердный. Слава богу, снова пошла музыка, подумала Вайолет, когда “Кинкс”, запыхтев, прервали затянувшуюся паузу.

– Ты сказала… для штор? – снова пришлось кричать ей в ухо.

– Да! И уж если это сошло для фон Траппов…

Эл понятия не имел, о чем она говорит.

– Да ладно! “Звуки музыки”. Ты не мог этого фильма не видеть! Я ходила три раза, с мамой!

– Ах, да. Поющие монашки, нацисты, Джули Эндрюс, и… и шторы?

Вайолет подала ему руку, и он развернул ее так, чтобы во всей красе несостоявшиеся шторы разглядеть, ну а затем болтовня прекратилась и настал черед кратких вздохов и шарканья ног. Несколько еще песен они вытанцевали друг вокруг друга, время от времени расплываясь в тайной, обращенной к полу улыбке, словно видеть то, что написано на лице у партнера, было уж совсем чересчур.

А потом диджей поставил “Зажги мой огонь”, они оказались лицом друг к другу и двигаться вдруг перестали. Вот она легонько качнула бедрами, вот он, и когда вспотевшие ладони сошлись, пальцы их раздвинулись, как раскрываются листья на неспешно греющем солнце. Эл стиснул свои, крепко сцепив их вместе. Легчайший толчок ее тела к нему, легчайшее прикосновение губ.

И Эл не знал, что поцелуй бывает таким, и Вайолет тоже не знала. Первое прикосновение словно толченое стекло разнесло по ее кровотоку, отворив все сосуды, все пошло стремительней, залило, затопило, стало опасным. Она отстранилась, огляделась, перепугалась.

Но Макс даже не заметил. Женщина, что стояла близко к нему, подошла еще ближе, волосы ее ниспадали, как занавес, блестящий и бархатистый, рука ее лежала на плече Макса, а сам он сидел, склонив голову, и на лице у него было то сосредоточенное выражение, каким он обычно внушал, что собеседник ему важен.

Эл, проследив за ее взглядом, просиял благодарно, но Вайолет, когда глянула на него снова, решила, что улыбка предназначалась ей.

Они ушли, не попрощавшись ни с кем.

До дома, где жил Эл, было недалеко, и они спешили туда, рассовав руки по карманам, чтобы не коснуться друг друга, вдруг не смогут остановиться и вдруг кто‐нибудь да увидит.

Он повел ее прямо в свою комнату, закрыл дверь, повернулся к ней, и тут наступила пауза: вдох, выдох, слова ничего не значат и никуда не пригодны, а затем… Вайолет так и не поняла, кто ринулся первым, но руки были повсюду, и одежки куда‐то делись, и вот они уже на кровати, и целуются, целуются…

Эл отстранился, чтобы сверху ее оглядеть; взгляд его набух, напитанный… нежностью? А потом он повел рукой вниз, неспешно, ласково, и принялся ее трогать.

Вайолет, приоткрыв губы, издала звук, но исходил он не из горла, а непонятно откуда; никогда еще не издавала она таких звуков, и вообще это была не она, хотя и она тоже. А Эл продолжал касания, длил свой напор – которого ей все было мало, – и мышцы, о существовании которых она не подозревала, напряглись, сократились, и все рухнуло, обвалилось, границ между ее телом и его, и всем остальным в целом мире – не стало.

И по‐прежнему он не отрывал от нее глаз, полных надежды и ожидания, и взглядом спрашивал “да?” (да, почти да, близко), но и больше того, этот взгляд как‐то привязывал его к ней прямо внутри той сокрушительной электрической полноты, что его пальцы – одни только пальцы – каким‐то чудом ей доставляли: да, да, да…

Веки ее сомкнулись, и она замерла, как окоченела, а затем обмякла, оттаяла, и так сильно дернулась к Элу, что даже стукнулась головой ему в грудь. Он тихонько вытащил руку и постарался понезаметней отереть пальцы о простыню у себя за спиной, чтобы потом положить ладонь ей на щеку.

– Эй, эй, Вайолет… – Он попытался восстановить зрительный контакт, который они оба так долго поддерживали, рьяно, почти как вызов.

Эл не мог вспомнить, бывало ли, чтобы он раньше смотрел кому‐то в глаза, когда так трогал. Нет, пожалуй. Но потом, раньше так никто на это не реагировал.

Вайолет уткнулась носом в треугольничек светлых волос на его тощей груди. От него слабо пахло апельсинами. Почему это, почему, вдумывалась она, чтобы дать мозгу на чем‐то сосредоточиться, и, может, хотя бы тогда тело ее прекратит содрогаться. Прямо как заводная игрушка, над которой она утратила власть. Позволила завести кому‐то еще.

– Ну же, ну, – мягко успокаивал ее Эл.

Она была такая маленькая и смущалась, и тушь с ресниц растеклась у нее по скулам. Он нежно поцеловал ее в лоб, затем в остренький, вздернутый нос, затем в губы. Она улыбнулась застенчиво, и от улыбки у нее проявились ямочки на щеках. Он сделал попытку пощекотать языком одну из них.

– Что ты такое делаешь?

Ее выговор, когда она возмущалась, казался ему еще милей.

– Твои ямочки на щеках. Я подумал, им тоже нужно внимание.

– От языка, что ль?

– Да…

– Ну, я думаю, есть места, где он сгодился бы лучше.

Вайолет и сама не знала, откуда в ней эта дерзость, эта прыть. Эк она расковалась…

Эл тут же исчез под одеялом, хотя Вайолет извивалась и твердила: нет, не надо, нет, она пошутила, о боже, да…

Возможно, все‐таки дело было как раз в зрительном контакте, потому что, хотя ей нравилось то, что происходило сейчас, тело реагировало иначе, и во второй раз все бывшее прежде оказалось будто вывернуто наизнанку. Но когда Эл переместился наверх и всего лишь мягко прижал свой большой палец сбоку к ее щеке – в тот самый миг, когда он вошел в нее, – они ахнули хором, глядя на то, как меняется лицо у другого, и чувствуя, как меняется точно так же свое – словно все встало на место, именно так, как оно должно быть.

Потом, лежа головой на его руке, Вайолет обвела взглядом комнату; прежде было не до того, прежде она видела только Эла. Вместо штор индийская ткань, пришпиленная булавками. Высокие, шаткие стопки книг: романы и поэтические сборники, номера экологического журнала “Возрождение” и учебники политологии. На стене картина в духе прерафаэлитов, дева с капризным ртом, в добротной на удивление раме, рядом красное кресло, потрепанное, но не утратившее величия. Любопытно, откуда это все здесь, может, как у Макса, из лондонского дома, облезлого, но внушающего почтение.

Макс. Вспомнив Макса, она сначала ничего не почувствовала, а затем почувствовала вину за то, что ничего не почувствовала, что было все‐таки лучше, чем совсем уж ничего не почувствовать, совсем ничего.