И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь каждый из обитателей лагеря знал, что несет с собой отказ Сталина подписать договор Женевской конвенции о гуманном отношении к военнопленным.
От голода и тоски плена хотелось выть. От мыслей, что твоя семья из-за тебя не получает продовольственных карточек, а детей заставляют отрекаться от отца-труса, тоже хотелось выть. Завыть волком в небо, чтобы вой поднялся к самим звездам, которым нет никакого дела до страданий людей на земле. Было бы легче, если бы немцы вообще не давали никакой пищи, после пяти суток резей в животе чувство голода бы притупилось, затем и вообще исчезло, пришла слабость, а мысли бы стали чистыми и ясными, неподвластными земному притяжению. Лагерная пайка не давала жить, но и быстро умереть она тоже не давала.
Приблатненный парень с наколками украл у своего старосты все накопленные запасы лишнего хлеба, двадцать с лишним кусков. Торопливо глотая, съел их в один присест за бараком. А когда его били, смеялся оскаленным, окровавленным ртом прямо в лицо старосте, потому что ему было плевать, что с ним сделают, — с сытым.
Странно была все-таки устроена его совесть. Он мог украсть, мог обмануть, мог отнять похлебку даже у умирающего, но не переходил на сторону немцев, хотя ему предлагали. Свой отказ он не мог даже сформулировать словами, говорил только, — «родился бы немцем, был бы немец, а так, как я, против своих…?», — оставаясь верен какой-то своей, внутренней правде.
Хотя перейти на службу вермахту казалось единственным разумным путем. Судьба словно подталкивала людей к этому, плотно закрывая все остальные выходы. Достаточно было лишь попросить разрешения поговорить с офицером отдела «Абвер» и все сразу менялось, — человеку переставали сниться сны с призрачной едой, еда была настоящей, и сколько хочешь, а завшивленную грязную гимнастерку сменял новенький полицейский китель или форма частей РОА, или красноармейское обмундирование курсанта разведшколы.
Тем более, что все находящиеся в лагере и так считались изменниками Родины.
Немецкое командование умело использовало приказ № 270 в своих целях, его зачитывали на построениях каждое утро, постоянно твердили, — «ваша страна от вас отказалась, вы для нее предатели, мы знаем, что половина из вас уничтожила свои документы, назвавшись чужими именами, вы теперь никто, вас уже нет, вы навечно останетесь в списках пропавших без вести, похороненные в общей яме. У вас есть только две возможности, — или сдохнуть здесь в полной безызвестности, или выбрать путь сотрудничества с доблестной германской армией. Красная армия разбита, ваше правительство бежало из Москвы, через месяц-другой война закончится, и вы сможете вернуться к своим семьям живыми».
И многие пленные в бараках думали так же. «Кожу за кожу, а за жизнь свою человек отдаст все, что есть у него….». Искушение пойти путем наименьшего сопротивления легко находило нужные слова для каждого. Кто-то переходил к немцам из-за идейных соображений, хотя большинство таких отсеялись еще на сборных пунктах; кто-то искусственно находил в себе какие-то старые обиды на советскую власть и неосознанно культивировал их, пока они не достигали нужного размера. Кто-то просто хотел жить, в любом качестве, лишь бы жить, а кто-то убеждал себя, что немцев можно перехитрить, что его смерть здесь бессмысленна, а жизнь еще может принести кому-то пользу.
Как, например, младший лейтенант и оба его бойца из Сашиного барака.
— Война идет, а мы в стороне, — тихо сказал он как-то вечером на нарах Саше и Андрею Звягинцеву. — Сидим здесь, как мыши под веником, ждем, когда подохнем. Посмотрите, на кого все похожи…. Тени, а не люди, все мысли только о жратве, о завтрашней пайке хлеба. Скоро все в животных превратимся. А наши под Ельней насмерть стоят….
— Что ты предлагаешь? — также тихо спросил его Андрей.
— Записаться в полицию. Военная хитрость…. Пусть все думают, что хотят, нам бы только оружие в руки взять. И при первой возможности — в лес. Если наших там не найдем, создадим свой отряд. Погибать — так в бою. Хоть сколько-нибудь немцев с собой прихватить, хоть сколько-нибудь…. Не зря жизнь прожить, понимаешь?
Оба его бойца полностью разделяли мнение своего бывшего командира. Они втроем по-прежнему составляли одно целое, шепчась о чем-то в бараке по ночам. Но Саша и Звягинцев уже давно знали, что настоящим лидером в их тройке является вовсе не лейтенант, а один из его бойцов, крепкий, молчаливый, заточенный на действие крестьянский парень откуда-то из-под Тамбова. И девятнадцатилетний командир, и второй солдат жили мыслями этого парня, незаметно для себя делая их своими.
— Давай с нами, — шептал младший лейтенант. Он говорил и с Андреем и с Сашей, но обращался все-таки только к Звягинцеву. Сашу все считали мальчишкой, случайно попавшим в водоворот войны. В любых серьезных разговорах ему доводилось только роль слушателя.
— Повоюем, говоришь? — усмехнувшись, спустя долгую паузу произнес Андрей. — Думаешь, — вот так, просто? Промаршируете недельку на плацу в белых повязках, затем дадут в руки винтовки, повязки на землю, и в лес, к своим? Не обманывайся, лейтенант…. Не немцев ты обманешь, а себя. Знаешь, есть одна минута в моей жизни, которую я себе никогда не прощу. Всего одна минута…. Когда руки вверх поднял. И чтобы я потом не делал, мне ее уже не вернуть. А ты предлагаешь мне пройти дальше…. Нет, лейтенант. Себя можно обмануть только на время…. Твой путь в никуда. Не уйдете вы в лес. Это точка невозврата уже для самого себя….
Саша никогда не разговаривал с Андреем о моменте сдачи в плен. По молчаливому обоюдному согласию они обходили эту тему стороной, чтобы попытаться заново научиться уважать себя и друг друга. Сейчас Андрей затронул ее, и Саша был благодарен ему за это. Они струсили, растерялись, но они не предатели. Слова Звягинцева — сбивчивые, жесткие, выражали мнение многих людей, которым сейчас приходилось делать свой главный в жизни выбор. Этот выбор почти не озвучивали, он проходил в сердце, в тайне, наедине со своей совестью, и никто не знал, как мучительно человек принимал для себя свое решение.
Он просто выходил на утреннем разводе из строя, прося разрешения поговорить с администрацией, или продолжал оставаться в строю.
Прав, ох, как прав был Петр Михайлович, говоря о
