И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов

отличие от Саши даже не ходил разбираться. У него была какая-то своя, только ему известная оценка происходящего. Отныне он ходил в чужой гимнастерке, ни словом не упоминая, что его обманули. Что касается Саши, то ему было очень плохо.

Осознание того, что может быть уже завтра этот страшный сон мог бы закончиться, и он смог бы вернуться домой, в привычную, казалось, навсегда потерянную обстановку, где так легко считать себя сильным, где нет ни расстрелов, ни бараков, ни безысходности, ни разрушающего волю страха, сводило его с ума. Он был всего в шаге от чуда, но оно оказалось предназначено для более подлого и хитрого человека.

Не в силах больше сидеть в бараке, где находился этот человек, Саша, чуть не скуля от жалости к себе, вышел в локальную зону и сразу увидел стоящего по другую сторону колючей проволоки парня с наколками, отправленного вчера в соседний барак. Он с кем-то разговаривал через ограждение. Гражданской одежды на парне тоже не было, вместо пиджака и цветастой рубашки на его теле сидела гимнастерка с зелеными петлицами пограничника.

— И тебя подраздели? — весело крикнул парень, еле узнав Сашу в военной форме. — А я свой прикид на две пачки махорки сменял. Курить хотелось, уши пухли…. Отсыпать тебе на скрутку…?

Он еще ничего не знал. И Саша не стал ему говорить, приняв в протянутую через проволоку ладонь горсть желтой табачной крошки. Сил рассказывать у него сейчас не было.

Странно все-таки устроена наша жизнь….

В самом начале истории человечества Ева и Адам съели яблоко познания добра и зла, но что для нас хорошо, а что плохо, мы так до сих пор и не знаем. Лишь в самом конце жизни можно понять, — что для нас происходило во благо, а что нет.

Через два дня всех, кто носил гражданскую одежду, вывели из бараков и расстреляли за воротами из пулеметов, как шпионов и переодетых комиссаров.

Такой был приказ. Позже такое повторялось не раз.

XV

Лагерь расширялся. Каждый день сюда по железной дороге привозили вагоны с новыми пленными. Их встречала вооруженная автоматами и дубинками охрана. Тех, кто выходил недостаточно быстро, расстреливали на месте. Пленных поступало огромное количество, лишь немногие части Особого Западного округа с боями вышли за линию фронта, остальные разрозненными группами оставались по лесам, постепенно попадая в руки немцев.

Господин комендант Максимилиан Осфельд оказался неплохим хозяйственником. Тем более, что с человеческим ресурсом у него проблем не было. К началу сентября в лагере уже были созданы авторемонтные мастерские и гаражи, началось строительство нового здания комендатуры и жилых помещений для администрации лагеря. Сам лагерь был разбит на сектора по национальностям. Ряды колючей проволоки между локальными участками каждого барака и секторов создавали узкие проходы, получившие название улиц.

Улицей Стрелковой военнопленные называли проход к месту, где проходили массовые расстрелы, улицей «Новый путь» дорогу на местное кладбище, к общим ямам, куда ежедневно сваливали голые тела убитых и умерших от голода.

Еще в некоторых бараках установили нары, сплошные деревянные лежаки, где от скученности приходилось лежать только боком. Кровля так и осталась дырявой. Засыпая, Саша видел над собой кусочек неба. Когда пошли осенние дожди, прятал лицо от капель под поднятым воротником чужой гимнастерки. Рядом с ним спал Андрей Звягинцев, дальше Петр Михайлович, и младший лейтенант с двумя своими бойцами. После месяца проведенного в одном сарае они старались держаться вместе, как это всегда поначалу бывает с людьми, попавшими в новую остановку. Остальные обитатели барака создавали группки по землячеству.

По распоряжению коменданта в лагере был сформирован охранный батальон полиции. В основном из числа пленных украинцев. Немцы умело использовали разно национальный состав страны, с которой воевали, — изъявившие желание перейти на сторону вермахта белорусы отправлялись служить в Украину, а украинцы оставались в Белоруссии, чтобы не было связи со своим народом, чтобы совесть сильно не мучила стрелять по своим. Начальником батальона полиции стал советский кадровый офицер по фамилии Мирченко.

Говорили, что до войны Мирченко командовал стрелковым полком, имел жену и двоих детей, которых очень любил, и ради которых убедил себя, что он должен выжить на этой войне любой ценой, забывая, что дорога в ад проще всего мостится, прикрываясь именно заботой о близких. Никто, а меньше всего сам полковник, мог знать, в кого он превратится на этой должности. От него пахло кровью. Как потом говорил Петр Михайлович, таким людям как Мирченко уже нельзя было останавливаться, ни на секунду впускать в себя осознание того, что делаешь, иначе и жить не сможешь, и умереть тоже не сможешь, зная, сколько мертвых на том свете хотят заглянуть тебе в глаза.

Его ближайшим помощником, палачом и адъютантом был веселый чернявый парень по прозвищу Мотька, одетый в снятую с кого-то кубанку с малиновым верхом и немецкий китель без знаков различия. Мотька, наверное, в чем-то был даже сильнее своего командира. Чтобы заснуть, Мирченко требовался стакан самогона, а Мотька засыпал спокойно, улыбаясь, как ребенок, в предвкушении нового дня.

Батальон полиции взял на себя охранные и карательные функции внутри лагеря, а затем ему перешла и охрана периметра.

Но страшнее немцев, страшнее Мирченко, глаза которого со временем стали пустыми, как у рыбы, оказался голод. На сутки каждому пленному выделялось сто граммов суррогатного хлеба и два половника горячей воды с кусочками гнилой картошки и примесью соломы. Многие пленные, не имея кружек или консервных банок, получали похлебку прямо в пилотки, после вылизывая мокрую ткань. Ели стоя или сидя на земле возле бараков. Кусок мокрого черного хлеба принимали в ладони. Он был ценнее всего золота мира.

Ждали нового дня только из-за этого куска. Ради пайки хлеба могли предать, могли убить.

От голода пухли ноги, лицо, все тело становилось одутловатым. При нажатии пальцем на коже надолго оставалось белое пятно. Ситуация осложнялась тем, что многие пленные попадали в лагерь уже истощенными, ранеными, потерявшими много крови. Они уже не могли восстановиться.

Горячая баланда не насыщала ни тело, ни глаза. После выдачи люди часами сидели на земле, и продолжали скрести ложками по пустым котелкам и консервным банкам. Голод отнимал последние силы, отнимал сознание, можно было целый день пролежать в бараке, неподвижно глядя в какую-то точку, не имея ни одной мысли в голове. Жевали все: землю, кусочки кожи, резину, траву. По ночам видели яркие, ярче, чем реальность, сны, где непременно присутствовала еда, целые столы еды, — торопясь ели ее, но она не