Владимир Высоцкий без мифов и легенд - Виктор Бакин

Тем не менее Высоцкий все же сумел сыграть в Варшаве. 26 мая он выступил в роли Янг Суна в «Добром человеке...», а 27 и 28 мая — в «Гамлете». В Театре оперетты (Teatr Muzyczny Roma, ul. Nowogrodzka 49) творилось нечто невообразимое: зал на девятьсот шестьдесят мест был забит до отказа. Ожидание приезда Владими­ра Высоцкого в польскую столицу подогревалось также отсутстви­ем уверенности в том, что он приедет вообще.

Д.Ольбрыхский, который сам играл Гамлета у А.Ханушкевича, был восхищен игрой Высоцкого: «Мы наконец могли увидеть его в самой знаменитой роли. Это был очень уставший человек, но играл он феноменально. Без единого лишнего жеста, гримасы. Он был аб­солютно сосредоточен на смысле шекспировского шедевра и на том, что он самолично вносил в этот спектакль. К сожалению, он был не в состоянии продемонстрировать все свои актерские возможности и те возможности, которые дает эта роль. Заметно экономил силы, чтобы выдержать до конца. Высоцкий — блистательный актер — ис­пользовал свое состояние с максимальной точностью и чистотой. Это была борьба и одновременно бег наперегонки с собственной жизнью. Чтобы успеть. Как те кони из его знаменитой песни...»

Если польский зритель «Гамлета» принял с восторгом, то зри­тель Золотухин совсем разочаровался и в постановке, и в игре ак­теров.

Из дневника В.Золотухина: «28 мая 1980. Смотрел второго «Гам­лета»: не понравилось. Не могут эти люди играть такую литерату­ру, такую образность, поэзию... Вовка еще как-то выкручивается, хорошо, «грубо, зримо» текст доносит... Постановочно — это убо­жество все-таки, могильщики с залом в капустник играют... Деми­дова — декламирует, поет стихи, Смехов — в скороговорную про­зу, лишь бы сбросить с языка... Бортник — вылитый Шестерка из «Черной кошки», подпевала подлый такой — «смажу ядом», и при том всем — трус... Филатов — в джинсах, резонер с засученными рукавами...»

В этой записи, очевидно, воплотилась вся накопленная боль за желанную, но так и не сыгранную роль...

30 мая Ольбрыхский провожает Высоцкого и Любимова в аэ­ропорту: Любимов летит в Будапешт, Высоцкий — в Париж.

Прощаясь, Ольбрыхский сказал: «У поляков нет привычки вставать с аплодисментом! Я первый раз в жизни видел, как поля­ки, стоя всем залом, хлопали Володе, вашему спектаклю!»

ПАРИЖ. ИЮНЬ-80

Прилетев в Париж, Высоцкий просит Марину уехать куда-нибудь вместе, уединиться... У него была надежда вылечиться само­стоятельно, без помощи врачей. Они едут на юг Франции и полто­ры недели проводят в доме Одиль Версуа. Большего срока добро­вольного заточения Высоцкий не выдерживает: «Я уеду, я больше не могу, я больше не хочу, это слишком тяжело, хватит...»

11 июня Высоцкий в последний раз уезжает из Парижа. Его провожает Марина. Больше они не увидятся.

До отъезда из Парижа Высоцкий пишет письмо, которое Ма­рина найдет уже после его смерти. Он не теряет надежды, что еще сможет вырваться из болезни:

«Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впе­чатление, что я могу найти выход, несмотря на то что сейчас я нахожусь в каком-то особом и неустойчивом периоде.

Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чув­ствовал бы себя необходимым, полезным и не больным. Главное — я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принима­ла это за разрыв, ты — единственная, благодаря кому я смогу сно­ва встать на ноги. Еще раз — я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе стало плохо.

Потом все станет на свои места, мы поговорим и будем жить счастливо.

Те. В.Высоцкий».

Письмо-извинение, письмо-раскаяние, просьба простить...

Он едет в Бонн к Роману Фрумзону. В Бонне он пробыл не боль­ше суток, жена Романа должна передать в Москву какие-то вещи. 12 июня Высоцкий поездом выезжает в Москву.

В.Янклович: «Когда мы его встречали на вокзале, Володя был уже в полном разборе. Я думаю, что наркотика у него с собой не было и он заливал свою «ломку» алкоголем. Поэтому был совер­шенно невменяем. Мы привезли его домой, и тут же раздался зво­нок Марины. Я взял трубку, и она спросила: «Где Володя?» Я отве­тил: «Что-то ему нездоровится». Тогда она сказала: «Мне все ясно. Скажи ему, что между нами все кончено». И положила трубку».

За два дня в Германии он умудрился купить два чемодана рос­кошной одежды для Оксаны. Все с необычайным вкусом подобран­ное. Обычно, привозя из-за границы подарки Оксане, он говорил: «Мне нравится, когда ты каждый день в чем-то новеньком». Или: «А вот это — моя особенная удача». Удачей была французская су­мочка из соломки или какая-то другая вещь, которая, по его мне­нию, Оксане особенно подходила.

Оксана: «И вот представьте меня во всех этих «диорах» и «ив-сен-лоранах» во времена жутчайшего дефицита, когда пара прилич­ной обуви была проблемой. У меня было восемнадцать пар сапог, меня подружки так и представляли: "Знакомьтесь, это Оксана, у нее восемнадцать пар сапог"».

Парижский альманах «Третья волна» в своем июньском номе­ре опубликовал стихотворение, посвященное М.Шемякину, — «Ос­торожно! Гризли!». Это была последняя прижизненная публикация Высоцкого.

12 июня на «Таганке» премьера — «Дом на набережной» по Ю.Трифонову. Рефреном в спектакле звучит песня Высоцкого «Спа­сите наши души».

Сразу после возвращения у Высоцкого появляется идея — уе­хать с Оксаной в Ухту к Вадиму Туманову: «Я знаю, что надо де­лать, чтобы вылечиться. Вадим поставит мне домик в тайге, у озера. Вот там и "выскочу"».

После разговора с Тумановым в знаменитой золотодобываю­щей артели «Печора» стали готовиться к приезду Высоцкого — на вертолете в тайгу забросили дом, поставили его на берегу реки... Ис­тинную причину планируемой поездки знали только близкие. Для остальных придумывались различные версии.

Артур Макаров живет в деревне... Высоцкий договаривается и с ним, на тот случай, если у Туманова что-то не получится.

Ю.Трифонов: «В июне — премьера «Дома на набережной», по­сле этого должен был быть банкет, я на Красной Пахре встречаю Володю, который со своей дачи ехал в Москву. А он всегда, когда видел меня на дороге, останавливал машину, выходил и очень тор­жественно целовался, у него была такая трогательная манера — ни­когда не мог мимо проехать. Вид у него был чрезвычайно обеспо­коенный и встревоженный. Я говорю: «Володя, вы сегодня приеде­те на банкет?» Он не участник спектакля, но все равно мне очень хотелось, чтоб он был... «Нет, Юрий Валентинович, простите, но я уезжаю». Куда? «На лесоповал». В Тюмень куда-то, он сказал, в За­падную Сибирь. Я был, конечно, страшно удивлен: ведь сезон в те­атре еще не закончился, какой лесоповал? Мы простились, на дру­гой день я сам улетел. На лесоповал он, кажется, не поехал, но я вспомнил это к тому, что в последнее время он был обуреваем какими-то порывами — куда-то мчаться, совершать совершенно фан­тастические поступки».