Солона ты, земля! - Георгий Егоров

— Приехал к вам, старики, за советом, — начал Сергей Григорьевич. Некоторые из его советчиков пошире расставили ноги, торжественно оперлись о костыли. — Посоветуйте, как быстрее хлеб сушить. Сушилок во многих колхозах нет, а хлеб влажный. Пропадет хлеб, старики!

Деды закрутили бородами. Некоторые солидно кашлянули в кулак. Молчали. Так с бухты-барахты не присоветуешь. Сергей Григорьевич не торопил. Спокойно рассматривал бороды: седые, пегие; до желтизны обкуренные. Вот дед Охохо, когда-то лучший стогоправ колхоза был. До войны Сергей метал с ним сено не раз. А сейчас не только сам, но и веревкой не затащишь его на стог — развалится, как трухлявая коряга. А табачище все еще курит свой, с девятой гряды от бани… В прошлом году Костя говорил: «Наш дед еще кобызится!» А нынче уж не то. Видать, откобызился старый партизан — глаза слезятся, руки трясутся. И только Игони Волкова дед, старый печник Агапыч, еще держался бодро.

Так, рассматривая по очереди каждого, Сергей Григорьевич терпеливо ждал.

— Трудную ты нам задачу задал, Сергей Григорьевич, — с присвистом выталкивая в щербатый рот слова, прошамкал дед Леонтьич.

— Мы ить раньше-то не сушили хлебушко-то, — подтвердил Агапыч. — Сэстоль хлеба-то не бывало у нас… Можно раздать по избам, бабы на печах будут сушить.

Но дед Охохо сердито засипел горлом, затряс головой и только потом выдавил из себя:

— Что ты, сусед! Нешто этакую махину хлеба высушишь на печи?

Сергей Григорьевич повернулся к Агапычу.

— Придумай, Агапыч, такую печку, чтобы сразу тонну или две зерна засыпал и через три — четыре часа оно было сухим, — ухватился за идею печки Новокшонов.

— Что ты, сынок! Кабы я ученый был, может, и придумал. А как я придумаю? Ты вот дай мне чертежи, объясни, тогда я сделаю любую печку. А придумать, как я придумаю? Тут анжинера надоть.

Сколько ни бился Сергей Григорьевич, так ни до чего и не дотолковался.

— Значит, ничего не присоветуете? — упавшим голосом спросил он.

Деды, несколько смущенные своей беспомощностью, стали подниматься, раскланиваться с секретарем райкома.

— Ты уж не обессудь, Сергей Григорьевич.

— Кабы насчет землицы поговорить, али об урожае — какая погода будет на прок, мы бы с удовольствием.

Подталкивая друг друга, они направились к выходу.

Когда за дедами закрылась дверь, Николай Шмырев сплюнул на пол.

— От этих дедов пользы — в гололедицу только пускать их по улице…

— Я уж всех строителей, механиков и агрономов в районе замордовал, — сказал Сергей Григорьевич. — Не могут придумать такую сушилку, чтобы ее можно быстро сделать и чтобы она хорошо сушила. В Петуховке сделали печь в три метра длины и два метра ширины. В нее сразу по два воза дров входит. Распалили ее, как паровоз, не успели зерно смести с нее — полтора центнера сгорело.

— Надо меньше топить.

— Думаешь, не пробовали! Бесполезно. Мало топить — она в сутки по центнеру сушит. Прибавят — зерно начинает жариться, подпрыгивает, как на сковороде.

Долго сидели два друга — секретарь райкома и председатель колхоза — в конторе, дымили нещадно папиросами, перебирая один вариант сушилки за другим. Накурили — хоть топор вешай. Много исчертили бумаги.

В самый разгар расчетов дверь осторожно скрипнула. Вошел Агапыч. Он нерешительно потоптался у порога.

— Ты чего, Агапыч?

— Да, вот какое дело, Григорьевич, — печник обращался к Новокшонову. — В Маньчжурии в японскую войну видел я, как китайцы обтапливают свои фанзы. У них труба не как у нас, у русских, кверху поднимается, а идет вдоль стен всей фанзы. Хитро сделано. У них даже дым все свое тепло в избе оставляет, а наружу уж холодный выходит. Вот я и думаю, Григорьевич, — дед, часто мигая, смотрел на Новокшонова, — ежели и нам тоже дымом сушить хлеб-то? Сделать несколько оборотов трубы сбоку или сзади печки и на них сушить.

— А гореть не будет?

— Не должон. От дыма нешто загорит…

В ночь Шмырев собрал все запасы кирпича в колхозе — решили делать комбинированный вариант: предложенный Агапычем и разработанный Новокшоновым со Шмыревым, — чтобы использовать не только дым, но и тепло самой печки для самотечной сушки: по раскаленным скатам медленно сыплется зерно с таким расчетом, что пока оно прокатится сверху донизу, должно высохнуть. Агапыч утром осмотрел ворох кирпичей, пожевал губами.

— Маловато.

— Больше нет, — ответил Шмырев.

— Найди! — сказал Новокшонов.

— Разве в Николаевку послать — они у нас в войну брали пятьсот штук.

— Если и есть в Николаевке кирпич, то он потребуется им самим. Тоже будут строить такую печь.

— А больше взять неоткуда.

— Ломай печь в конторе!

Шмырев замялся.

— Может, хватит, Агапыч? — нерешительно спросил он, кивая на кучу кирпича.

— Давай, ломай! — повысил голос Новокшонов. — Не на этом надо хозяйственность свою показывать.

Сергей Григорьевич с нетерпением ждал конца кладки. Были срочно вызваны председатели колхозов с печниками из Петуховки, из Николаевки и других ближних сел. Агапычу помогали приехавшие печники и одновременно учились у него. В ночь печь затопили. От нее клубами пошел пар. Новокшонов нетерпеливо ходил вокруг дымоходов Агапыча, щупал их. Они нагревались.

Печь сушили всю ночь. Утром засыпали первую партию зерна. Сергей Григорьевич засек время. Зерно подсыхало хорошо — и то, что было на дымоходах, и то, что сыпалось на покатые бока печи. Через час он велел взвесить высушенное зерно. Не вытерпел, сам подошел к весам.

— Три центнера! Замечательно! Это — семь тонн в сутки! — Новокшонов подозвал Шмырева. — Вот что, председатель! Ломай любые печи— хоть у себя в квартире — добывай где хочешь кирпич, но чтобы послезавтра у тебя была вторая такая сушилка. Пятнадцать тонн в сутки при любой погоде ты должен сдавать!

Через неделю такие печи дымили во всех колхозах. Агапыча на машине возили из села в село и он учил местных печников.

Хлеб из района пошел беспрерывным потоком.

11

Торжество по поводу победы на хлебном фронте райком устроил весной сорок седьмого, когда группе председателей колхозов, бригадиров тракторных отрядов, комбайнеров были вручены ордена и медали. Чествовали героев уборки на собрании районного актива. Сергей Григорьевич получил орден Трудового Красного Знамени. До начала собрания он несколько раз прошелся по фойе. Председатели перемигнулись: доволен. Но заговорить с секретарем райкома никто не решился. Так и ушел он за кулисы в комнату директора клуба. А когда открылось заседание, поднялся на трибуну, спокойным взглядом окинул зал и начал, без улыбки, обычным своим неторопливым голосом:

— Полтора года назад с этой трибуны я дал слово себя не жалеть и вам покою не давать. И вот сегодня мы подводим первый итог нашей совместной работы. Я думаю, итог неплохой. Впервые за время существования района наши люди награждены орденами за свой труд. Это большая победа. Но… — Сергей Григорьевич поднял указательный палец. — Это не значит, что дальше можно работать кому как вздумается. Нет. Награды обязывают работать еще лучше. Поэтому райком будет требовать еще жестче…

А потом сказал:

— Многие обижаются на меня, ругают втихомолку. Знаю. Ведь ругали? — спросил он вдруг.

— Было дело, Сергей Григорьевич.

— Чего греха таить…

И он продолжал:

— Хотели работать по старинке, вразвалочку? Нет, товарищи. Время другое и работать надо по-другому… А выговора — что ж! Выговора снимем, а ордена останутся на всю жизнь…

Не торжественная, не праздничная получилась речь, — мало хвалил, больше настраивал на новые трудности, которые ожидают район впереди. Но люди уже привыкли к неласковому, крутому характеру своего секретаря райкома, принимали это как должное.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

Долго и многострадально шла Катя к своему счастью. И когда достигла его — не поверила. Г лазам своим, рукам своим не поверила — таким несбыточно далеким оно казалось ей все время.

Еще тогда, в степи, после проведенной вместе с Сергеем ночи она долго не могла поверить себе: уж не сон ли это был? Уехал утром Сергей — будто проснулась она, а кругом все по-прежнему, все так же размеренно живет Петуховка, как и вчера, как и десятки лет назад.

Ничего не сказал ей тогда Сергей на прощанье. Потом приезжал еще три раза. Уставший, с воспаленными от постоянного недосыпания глазами, он бывал в эти ночи шумно возбужденным и крепко засыпал лишь на заре, камнем бросив Кате в колени свою буйную голову. После уборки заехал однажды днем в школу, сказал: «Поедем на пленум». Посадил ее в машину и увез. И осталась она хозяйкой в четырехкомнатной пустой секретарской квартире.