Век Людовика XIV. История европейской цивилизации во времена Паскаля, Мольера, Кромвеля, Мильтона, Петра Великого, Ньютона и Спинозы: 1648—1715 гг. - Уильям Джеймс Дюрант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эмоция становится страстью, когда, благодаря нашим путаным и неадекватным представлениям о ее происхождении и значении, ее внешняя причина диктует нам наши чувства и реакцию, как, например, ненависть, гнев или страх. "Разум в большей или меньшей степени подвержен страстям в зависимости от того, насколько адекватны его представления". 135 Человек со слабыми способностями к восприятию и мышлению особенно подвержен страстям; именно такую жизнь описывает Спиноза в своей классической четвертой книге "О человеческом рабстве". Такой человек, какими бы бурными ни были его действия, на самом деле пассивен - его увлекает за собой внешний стимул, вместо того чтобы держать себя в руках и думать. "Мы во многом движимы внешними причинами, и, подобно волнам, гонимым встречным ветром, мы колеблемся, не сознавая ни сути дела, ни своей судьбы". 136
Можем ли мы освободиться от этого рабства и в какой-то мере стать хозяевами своей жизни?
VII. ПРИЧИНА
Никогда полностью, потому что мы остаемся частью природы, подчиняемся (как говорил Наполеон) "природе вещей". А поскольку эмоции - наша движущая сила, а разум может быть только светом, но не огнем, "эмоция не может быть ни подавлена, ни устранена, кроме как противоположной и более сильной эмоцией". 137 Поэтому общество справедливо стремится умерить наши страсти, апеллируя к нашей любви к похвале и наградам, к страху перед порицанием и наказанием. 138 И общество справедливо стремится привить нам чувство добра и зла как еще одну сдерживающую страсти силу. Совесть, разумеется, является социальным продуктом, а не врожденным задатком или божественным даром. 139
Но использовать воображаемые награды и наказания жизни после смерти в качестве стимулов для нравственности - это поощрение суеверий и недостойно зрелого общества. Добродетель должна быть - и является - своей собственной наградой, если мы, подобно людям, определяем ее как способности, ум и силу, а не как трусы - как покорность, смирение и страх. Спиноза возмущался христианским представлением о жизни как о долине слез, а о смерти - как о двери в рай или ад; это, его мнению, накладывает тень на человеческие дела, омрачая понятием греха законные стремления и наслаждения людей. Ежедневно думать о смерти - это оскорбление жизни. "Свободный человек не думает ни о чем, кроме смерти, и его мудрость - это размышления не о смерти, а о жизни". 140
Тем не менее Спиноза, кажется, временами трепещет вокруг идеи бессмертия. Его теория разума и тела как двух аспектов одной и той же реальности обязывает его в логике рассматривать их смерть как одновременную. Он утверждает это вполне определенно: "Настоящее существование разума и его способность воображать исчезают, как только разум перестает утверждать настоящее существование тела"; 141 и еще: "Ум не может ничего вообразить, не может вспомнить ничего из прошлого, кроме как во время существования тела". 142 В Книге V появляются некоторые неясные различия. "Если мы посмотрим на общее мнение людей, то увидим, что они действительно осознают вечность своего разума, но путают это с продолжительностью и приписывают воображению и памяти, которые, по их мнению, остаются после смерти". 143 Если разум представляет собой ряд временных идей, воспоминаний и воображения, связанных с определенным телом, то он прекращает свое существование, когда это тело умирает; это и есть смертная продолжительность разума. Но если человеческий разум воспринимает вещи в их вечных отношениях как часть универсальной и неизменной системы естественного закона, он видит вещи как в Боге; в этом смысле он становится частью божественного вечного разума и является вечным.
Вещи представляются нам актуальными двояко: либо в той мере, в какой мы считаем их существующими по отношению к определенному времени и пространству, либо в той мере, в какой мы считаем их содержащимися в Боге [вечный порядок и законы] и вытекающими из необходимости божественной природы [эти законы]. Но те вещи, которые мыслим вторым способом как истинные или реальные, мы мыслим под определенным видом вечности [sub quadam specie eternitatis - в их вечном аспекте], и их идеи включают в себя вечную и бесконечную сущность Бога. 144
Когда мы видим вещи таким вневременным способом, мы видим их так, как видит их Бог; наш разум в такой степени становится частью божественного разума и разделяет вечность.
Мы не приписываем человеческому разуму никакой длительности, которую можно было бы определить временем. Но поскольку все же существует нечто иное, что по определенной вечной необходимости мыслится через сущность Бога, то это нечто обязательно будет вечной частью, принадлежащей разуму 145 . . . Мы уверены, что разум вечен в той мере, в какой он мыслит вещи под видом вечности. 146
Предположим, что, созерцая величественную последовательность явных причин и следствий по, казалось бы, вечным законам, Спиноза почувствовал, что благодаря "божественной философии" он, подобно безгрешному Будде, избежал цепи времени и приобщился к созерцанию и спокойствию вечного разума.
Несмотря на это кажущееся достижение Луны, Спиноза посвятил большую часть своей заключительной книги V, "О свободе человека", формулированию естественной этики, источника и системы морали, не зависящей от выживания после смерти, хотя и с любовью используя религиозные термины. Одно предложение раскрывает его отправную точку: "Эмоция, которая является страстью, перестает быть страстью, как только мы формируем ясное и
