Итальянские маршруты Андрея Тарковского - Лев Александрович Наумов

шли в ход. Во-вторых, проще было запретить картине участвовать в фестивале десятью днями ранее. А уж если она оказалась в конкурсе, то всем сторонам была нужна победа. А в-третьих, стоит вспомнить про ещё одного человека, чьё присутствие в жюри вызывало недовольство и опасения Тарковского — это актриса Марианджела Мелато. Что именно поссорило их с Андреем, сказать трудно, но вероятнее всего, итальянскую диву предлагали на роль Эуджении, а режиссёр отверг её из-за специфической, хоть и прекрасной внешности. Узнав, что Мелато в жюри, Тарковский не сомневался, что та будет мстить. Однако теперь приведём воспоминания[760] Николая Бурляева о событиях фестиваля: «Отар [Иоселиани] спросил у итальянской актрисы Марианджелы Мелато, которая тоже была в жюри, что сказал Бондарчук о фильме Тарковского. И она ответила, что Сергей Федорович не говорил вообще ничего — ни хорошего, ни плохого, потому что, если бы он „Ностальгию“ раскритиковал, это пошло бы только на пользу и картине, и Андрею». Хоть это пересказ чужих слов, в подобных доводах есть резон. У Бондарчука был лишь один голос из десяти. Причём остальные члены жюри сразу поняли бы политическую подоплёку его настойчивости. Впрочем, далее Бурляев утверждает, что именно Лариса заставила мужа поверить, будто Сергей подослан КГБ. В заключение добавим: комментируя[761] произошедшее между двумя важными для неё людьми Наталья Бондарчук высказала мнение, что на подобных фестивалях все решения о лауреатах принимаются ещё перед началом.

Безусловно, нельзя исключать, что Сергей и правда негативно высказывался о «Ностальгии» — всё-таки на то есть воспоминания, например, Ивон Баби — но скорее это было частное мнение, усиленное ревностью по поводу собственных неудач на Западе. Главное, вряд ли позиция советского члена жюри могла иметь решающее значение в ходе обсуждения вопроса о том, кто достоин «Золотой пальмовой ветви».

В прошлом двух режиссёров имелся эпизод, который, напротив, мог заставить Тарковского затаить обиду на Бондарчука. Во время съёмок «Андрея Рублёва» Сергей снимал «Войну и мир», и вся киностудия «Мосфильм» работала именно на его картину, что создало массу производственных проблем ленте об иконописце. Бюджеты фильмов отличались менее, чем на порядок — один миллион рублей против восьми[762]. Кстати, это создало превратное представление о Бондарчуке за рубежом: очевидно, что «Война и мир» выглядит гораздо «дороже». Но западные продюсеры не представляли себе, что в СССР огромная часть ресурсов доставалась режиссёрам совершенно бесплатно. Скажем, несколько рот солдат и табуны колхозных лошадей в монументальных сценах не стоили вообще ничего, и переснимать можно было сколько угодно. Именно потому, когда прославленный этой картиной Бондарчук столкнулся с огромными даже по западным меркам бюджетами, это не привело к сопоставимым успехам из-за строгой ограниченности прочих ресурсов.

19 мая, в последний день фестиваля, ещё находясь в Каннах, Тарковский составил очередное неотправленное письмо Ермашу. В депеше он во всём произошедшем обвинял лично Бондарчука и даже заявил о сговоре Сергея с возглавлявшим жюри американским писателем Уильямом Стайроном, всего три года назад закончившим свой главный роман «Выбор Софи», который стал фильмом в 1982-м. Стайрон был важным аргументом в письме режиссёра. То, что он назвал их с Бондарчуком единомышленниками, значило очень много. В своих выступлениях Уильям неоднократно заявлял о лояльности к Рейгану, а во время речи в Дьюкском университете сказал[763]: «Как я понимаю, мы должны… ненавидеть коммунизм… Ненависть к коммунизму должна быть… необходимой потребностью». Безусловно, интерпретация этих слов зависит от интонации, с которой они были сказаны. По прошествии лет стало ясно, что Стайрон, как и многие другие американские литераторы времён Рейгана, был не столько сторонником и пропагандистом, сколько жертвой холодной войны.

В письме Тарковский сыпал фамилиями и делал существенные оценочные суждения: «Все наши — работающие в Риме, такие, как Нарымов и приезжавшие туда по делам Костиков, Суриков и Мамилов — так настоятельно убеждали меня, что Ф. Т. Ермаш беседовал с С. Ф. Бондарчуком с тем, чтобы тот вёл себя корректно и лояльно по отношению ко мне и моей (нашей, советской!) картине, представленной на фестивале, что задолго до Канна мне стало ясно, что против фильма готовится серьёзная погромная акция.

Но, памятуя о том, что инициатива поездки в Канн с картиной была Вашей (за несколько дней до начала фестиваля я просил Сурикова уточнить по телефону из Рима Ваше отношение к моей поездке туда), мне было трудно себе вообразить, что меня обманывают, заманивая в Канн с тем, чтобы расправиться с фильмом, сделанным мной с единственным намерением рассказать о драме человека, оторванного от своей Родины. Я считал своим долгом сделать такую картину — ту, которую ждали от меня не только Вы, но и многие и многие советские зрители. И я сделал эту картину, несмотря на некоторое недовольство итальянцев образом той Италии, который возник в моём рассказе.

Вместо ожидаемой, нет-нет, не благодарности! Уверяю Вас! (Разве можно ждать от Вас благодарности!), я столкнулся с нечеловеческой ненавистью С. Ф. [Бондарчука]. Вы скажете, что я ошибся в своём впечатлении. Но факт борьбы Бондарчука с „Ностальгией“ стал уже общеизвестен. И во-вторых, я видел лица С. Ф. и [его жены, актрисы] Скобцевой в день вручения мне призов.

Вы, конечно, знаете, что „Ностальгия“ получила их три. Два[764] из которых чрезвычайно важны.

Вы помните историю с „Рублёвым“, вошедшим в число 100 лучших фильмов всех времён и народов? Сейчас произошло что-то в духе Рублёвской истории, только хуже, так как всё это происходит на новом этапе и сегодня. Принесла советскому искусству травля этой картины пользу? Нет, никакой, кроме вреда.

Но тем не менее я спешу поздравить Вас с победой (огромной победой! Вы, конечно, познакомитесь с прессой) советского киноискусства, хоть фильм и был сделан за рубежом».

Очевидно, письмо написано в момент предельного возмущения. В таком виде оно отправлено не будет, режиссёр перепишет его в середине июня[765], значительно более толерантно, но всё равно не отправит.

Майскую версию депеши Тарковский завершил фразой о том, что теперь едет в Рим «собирать чемоданы», очевидно, имея в виду возвращение с багажом Москву. Далее следовал постскриптум: «Я понимаю, что Вы никак не можете согласиться с тем, что я режиссёр не самого последнего разбора, но что поделать — не могу же я из-за одного только чьего-то желания стать таковым — в такого превратиться. Не будем выдавать желаемое за действительное».

Говоря про прессу, Тарковский вряд ли предполагал, насколько странным и куцым будет освещение событий фестиваля в СССР. И вот эта работа, вероятно, и правда курировалось Госкино. Московские газеты