Испытание властью. Повесть и рассказы - Виктор Семенович Коробейников

встал Милорд. В следующий миг он бросился на оторвавшегося от других первого волка. Сбил его с ног, и там, где они упали, как смерч закружился, поднятый дерущимися снег. Но вот стало видно, что Милорд вцепился в зверя, который бился под ним. К упавшей корове подбежала мать и помогала ей подняться на ноги. Волки были рядом. Бабы прятались за возами, визжали и кричали матери:

– Фроська, дура сумасшедшая, спасайся! Залазь в сено!

В это время Милорд отскочил в сторону, и волки окружили его. Их осталось четыре. Пятый, после схватки с собакой, полз к лесу, оставляя черный след крови. Пес крутился между хищниками, издавая громкое рычанье. Наконец, кому-то удалось зажечь клок сена. Бабы с криком и плачем стали снова двигаться в сторону волков, однако пучки сена быстро прогорели. Тогда мать сняла с себя шаль, намотала ее на вилы и подожгла. Пламя разрослось и зло забушевало на ветру, изрыгая снопы искр. Хищники стали отступать, освобождая дорогу. Милорд вновь подмял одного из них и терзал в снегу. Бабы кинулись к своим коровам, колотили их ладонями, погоняли, тянули за рога. Около соседнего воза, вся в слезах, билась и причитала женщина, толкая корову:

– Вставай, матушка, давай пойдем, моя дорогая! Что улеглась-то? Да что ты сдохла, что ли, тварь проклятая? Весь обоз задерживаешь! У-у, пропастина, замучилась я с тобой! Давай, давай, родная! Вот так! Пошла, пошла, бог с тобой.

Несчастный обоз тронулся. Коровы дрожали, падали на колени, с хрипом тянули сани, бабы исходили слезами и криком. Милорд догнал нас уже около тракта. Сначала он бежал ровно, но вскоре, тяжело дыша, стал ложиться в снег, а когда поднимался, под ним оставалось кровавое пятно. Он отставал все дальше и дальше. Тогда бабы остановили обоз, подняли собаку и забросили к нам на воз. Добравшись до дома, мы с матерью еле затащили Милорда в комнату, смазали раны йодом и завязали тряпьем. Болел пес тяжело и долго, но его мощный организм победил, и ранней весной он переселился на двор в свою будку. Летом он уже разгуливал по селу, а мальчишки бегали за ним, восхищенно оповещая:

– Смотри – волкодав! Это Витькин. Милордом зовут.

Прошло еще несколько лет. Давно закончилась война, а мне подошло время уезжать в город, в институт. Провожали меня трое: мать, брат и Милорд. Я не первый раз уезжал на поезде, и пес сначала спокойно лежал у ног братишки, но когда мы стали прощаться, а мать заплакала, Милорд вскочил и заволновался. Он терся о мои ноги, заглядывал мне в глаза и тихонько скулил. Я обнял его за шею и вошел в вагон. Когда поезд тронулся, пес сел и первый раз в жизни завыл, как зарыдал – горестно, пронзительно и тоскливо. От этого звука меня тоже потянуло в слезы. Еле сдержав себя, я лег на полку, отвернулся к стене и сделал вид, что сплю.

Жизнь сложилась так, что домой я вернулся только через год и увидел во дворе пустую, заброшенную конуру. Мать и соседи рассказали, что после моего отъезда Милорд несколько месяцев ежедневно бегал на вокзал к приходу пригородного поезда, искал меня среди приезжающих. Он стал злым и непослушным, плохо ел, похудел. Три месяца назад его посадили на цепь. Он не сопротивлялся, но двое суток не показывался из будки, а на третьи порвал ошейник и убежал. Местные охотники сказали мне, что видели огромного пса в трущобах дальнего болота. Я ходил туда, стрелял из ружья, громко звал своего четвероногого друга, но все было напрасно. Больше мы никогда не встретились.

Рождение легенды

* * *

Я действительно общался с этим интересным человеком. К сожалению, время стерло в памяти его настоящее имя, а, может быть, я и не слышал его никогда. Все звали этого человека – Пахомыч, за глаза – «хочешь – верь, хочешь – нет». Эта своеобразно произносимая присказка не сходила с его губ.

В середине 50-х я проходил осеннюю практику в должности помощника бригадира тракторного отряда, т.е. помощника у Пахомыча.

Это был человек неопределенного, но уже пожилого возраста. Одевался всегда одинаково – в фуфайку, ватные штаны и валенки с галошами. На голове кожаный картуз. Седоватые волосы гладко причесаны, на подбородке жидкая щетина – выросла когда-то, да так и остановилась.

Казалось, ничем нельзя было его удивить или заставить злиться. Вел он себя «начальственно» – ходил не торопясь, говорил медленно, поучительно. Прежде чем сказать, несколько секунд смотрел молча на собеседника, как бы прицеливаясь, или решая – стоит ли вообще разговаривать, потом медленно произносил прокуренным, грудным баском: «Ты, Петька, хучь – верь, хучь -нет, совсем глазами не стал смотреть. Вон – все карданы у копалки не мазаны, а ты уж трактор подогнал. Собрался! Давай разбери каждый и смажь. Беда с вами, хучь – верь, хучь – нет. Одни баловани!» Как понимать последнее слово, никто не знал, то ли баловни, то ли – болваны, но такой разговор считался крайне строгим и команда исполнялась немедленно.

Возмущался он тоже своеобразно – без крика и паники.

Притащат, бывало, на буксире старенький трактор-колесник. Молодой тракторист подходит виновато: «А что я сделаю – не заводится и все!»

Пахомыч молча смотрит на парня, потом на трактор. Снимает картуз, проводит рукой по волосам, надевает картуз почти на затылок и говорит, как бы изумленно:

– Ну, кадры! Все решают! Ведь ты, Сашка, весь трактор порешил. Была машина как что и есть, а сейчас – кто оно такое?

Потом он поворачивается ко мне и говорит, кивая на трактор: Давай студент ищись – в чем дело. Пускать надо. Вон солнце, где уже. Когда теперь норму сделаем?

Я с готовностью бежал к трактору и озабоченно хватался то за один, то за другой узел. Через несколько минут Пахомыч подходил и, взглянув на мое растерянное лицо, спокойно произносил:

– Свечи у него негодные. Давно уже заменить надо, да все новых жалею. Добрый трактор