Испытание властью. Повесть и рассказы - Виктор Семенович Коробейников

может. Погибнет все равно. Отдай кому-нибудь, у кого есть сука с молоком. Пусть подрастет, потом принесешь обратно.

Может быть, впервые в жизни я не подчинился матери и оставил щенка дома. Кормил из соски. Ночами согревал у себя под одеялом. Позднее в углу у порога бросили обрывок овечьей шкуры, и маленький новосел ночевал там. Однажды ко мне пришел известный деревенский книгочей и эрудит – мой друг Юрка Тагунов. Посмотрев, как щенок аккуратно, не торопясь, даже как-то интеллигентно, доедал в своей плошке кашу, он засмеялся:

– Ты смотри, какой чистоплюй, прямо как какой-то милорд важный.

Эта кличка так и присохла к щенку, его стали звать Милордом, сначала со смехом, а потом уж и по привычке. Деревенские бабы, не слыхавшие такого необычного слова, звали его по-своему, по-русски – Милок. Я построил ему у крыльца большую будку, а мать сшила и набила сеном теплый матрац, но Милорд хотел спать в конуре и скулил все ночи. Тогда я залез в один из вечеров к нему, и, прижавшись друг к другу, мы задремали. Это повторялось несколько раз, пока собака не привыкла к новому жилью.

Через два года Милорд подрос и превратился в огромного пса. Поскольку мы жили в домике на территории школы ФЗО, он по ночам свободно бегал между спальными корпусами, чутко определял чужих. От его размеренного, грозного лая или даже рычания чужаки мигом разбегались. Пес стал вроде охранника и за это был поставлен на довольствие. Каждый день я приносил ему из столовой полведра пищевых отходов, в основном, кашу с бульоном. Это сильно подкрепило Милорда, он взрослел и креп прямо на глазах. Рослый, в то время почти мне до пояса, широкогрудый с мощными лапами, с добрым взглядом серых глаз, гордо бегущий или спокойно стоящий с полным достоинства видом, он вызывал у людей уважение, а коричнево-рыжеватый цвет мягкой шерсти придавал ему особую элегантность. Он никогда не сидел на цепи, но был очень послушен, догадлив и услужлив. Зимой мы с ним возили для скота воду. Он впрягался в санки, на которых стояла большая бочка и весело тащил их к дому. Летом мы пропадали в лесу. С 10 лет я уже приобщился к охоте. Весной и осенью стрелял уток. Милорд не был охотничьей собакой, не доставал подстреленной дичи, бесстрастно рассматривал пробегающих мимо зайцев, с удивлением слушал бормотанье тетеревов. Зато с ним было спокойно в лесу. Часто мы с младшим братом, которому шел седьмой год, беспечно спали среди дремучей тайги под охраной Милорда.

Однажды мы заночевали на берегу большого озера в старом рыбацком шалаше. Построенный из крепких жердей, покрытый в несколько слоев берестой, спасающей от дождя, он был довольно вместительным. Ночью нас разбудили комары. Они просто загрызали. Тогда взыграла наша детская фантазия, и мы разожгли посреди шалаша небольшой костер. Комаров не стало, и мы крепко уснули. Сквозь сон я слышал тревожный вой собаки, но все больше зарывался в сухое сено, не в силах проснуться. Очнулся я на лужайке, в стороне от шалаша, который пылал как гигантский факел. Угоревший от дыма, я не мог пошевелиться и вдруг увидел, как из копоти и пламени показался Милорд. Он пятился и тащил, вцепившись зубами в штанину, младшего брата. Стало ясно, что и со мной он поступил так же. Через минуту в огне начали взрываться мои охотничьи патроны. Еле шевелясь от угара, мы добрели до плота и уплыли на нем вглубь озера, боясь появления лесников или егеря. Милорд зализывал обоженные лапы и жадно пил воду. Когда мы возвращались домой, то увидели на месте шалаша кучу золы, сквозь которую злорадно подмигивали затухающие угли.

Несмотря на внешнее добродушие Милорда, в критические моменты в нем просыпались инстинкты далеких предков, и он превращался в неукротимого, беспощадного, грозного зверя. Это проявилось однажды зимой и прославило его на всю округу.

В военное время лошади были заняты на госработах. Вывозить сено с лугов приходилось после трудового дня в ночное время на своих коровах. Бабы и подростки раз-два в месяц отправлялись за сеном, выстраивая из коровьих упряжек целые обозы. С собой брали керосиновые фонари «летучая мышь» для отпугивания волков. В этот раз собрались восемь солдаток. Уже возвращались домой и пели песни во весь голос от страха и тоски, еле двигаясь, усталые и продрогшие, за своими возами.

Пели, задыхаясь от мороза, падая, запинаясь в снегу, толкали маленькие возы, помогая выбивающимся из сил коровам. Ледяной ветер уносил в бескрайнюю, скованную морозом степь песенную тоску. Только огромный, холодный, немигающий глаз луны неотрывно смотрел на этот обоз горя и нищеты, видимо, поражаясь человеческому упорству. Мы с матерью двигались в середине колонны. Я тянул с боку за одну оглоблю, а она за другую, постоянно обращаясь к корове:

– Синька, матушка ты наша, поднатужься, кормилица родная. Скоро до тракта доберемся, там отдохнем. Господи, да за что мука такая животному выпала?!

Вдруг обоз остановился. От первой коровы бежала что есть сил женщина, закутанная в шаль, исступленно кричала:

– Ой-ёченьки! Волки, волки! На дороге сидят! Много! Задерут мою коровушку!

Бабы засуетились, заорали:

– Вилы хватайте! Фонарь давай! Зажигайте!

Мать выдернула из воза вилы и пошла вперед, бабы за ней. Фонарь не загорался: отсырели спички. Милорд высоко поднял голову, втянул ноздрями воздух, оскалился и зарычал. Вид его мгновенно изменился. Вместо доброго, усталого пса рядом со мной стоял разъяренный, могучий зверь с огромными, обнаженными клыками и злобным взглядом. Кто-то крикнул мне:

– Собаку держи! Задерут сразу!

Но было уже поздно. Милорд, пружинисто отталкиваясь от земли, бросился вперед. Я побежал за ним. Меня остановила мать. Я никогда не видел ее такой. Она побледнела, губы плотно сжаты, взгляд жестокий, голос уверенный и злой.

– Ты куда? Не мешайся здесь! Быстро залазь на воз и чтоб ни шагу!

Она подхватила меня и почти забросила на кучу сена, лежащую на санях. Сверху я видел все, что происходило кругом. К передней корове, которая упала через оглоблю и билась, пытаясь встать, подбиралось пять волков. Хищников и жертву разделяло не более десяти метров, когда между ними