Преодоление невозможного - Аким Сергеевич Лачинов

Накануне репатриации военнопленных я зашёл в комендатуру. В кабинете у начальника лагеря находилось несколько офицеров в советской военной форме со знаками отличия. Сидя за столом, они о чём-то говорили. Я понял: обсуждается организация предстоящей репатриации пленных. На их лицах отражались озабоченность, тоска и переживания, а может быть, страх перед будущим.

Я обратился к майору, начальнику лагеря, с вопросом: кто и когда отправляется на Родину. Он ответил:

– 1 августа репатриируют весь лагерь, в том числе и вас.

– А почему?

– Так надо, – ответил майор.

Накануне я пошёл прощаться с главврачом госпиталя. Он сказал: «Я вам сейчас не советую ехать, нужно ещё два месяца лечиться здесь. У вас с лёгкими не в порядке, и вообще весь организм сильно ослаблен».

Перед отправкой пришла Нина со своей подругой прощаться со мной. Она попросила обязательно заехать в Ростов к её матери.

Дали команду построиться и показать свои личные вещи. Некоторые пленные кое-что скрывали, но их заставляли выложить и показать. У многих отобрали пистолеты, приёмники, фотоаппараты, золотые вещи.

Я своё барахло, в том числе почти новый костюм из грубого материала, купленный у немца за буханку хлеба, оставил Нине. С собой взял плащ клеёнчатый и швейцарские часы, которые тоже выменял у немцев за хлеб.

Наконец, началась посадка в вагоны. В это время кто-то крутил пластинки в исполнении Ковалёвой. Её песни брали за душу. У многих на глазах навернулись слёзы, а некоторые даже рыдали. То ли от того, что, наконец, едут на Родину, то ли потому, что все мучения и издевательства остались позади, то ли от угрызений совести и страха перед будущим, а может, всё вместе. Слёзы появились и у оставшихся офицеров, больных и прочих.

Вскоре поезд тронулся. Провожавшие долго махали руками. Я погрузился в думы. Во мне боролись радость от того, что еду на Родину, что все ужасы войны остались позади, и постоянная тревога – а как меня встретят на Родине официальные лица. Мои опасения оправдались.

На второй день, после обеда (если память мне не изменяет) мы прибыли в немецкий город Премниц, входивший в советскую зону оккупации. На вокзале нас встретили красноармейцы во главе с офицерами. Как только поезд остановился, из вагонов первыми вышли сопровождавшие нас офицеры. К ним быстрым шагом подошли красноармейцы, которые вместо ответного приветствия и радости, грубо и со злостью срывали с гимнастёрок петлицы со знаками отличия и на весь вокзал кричали: «Предатели, сволочи, изменники Родины!!!» Мы окаменели и побледнели. Для нас такой приём стал неожиданностью, хотя об этом нас многие предупреждали. Построившись в шеренгу, пошли в лагерь.

По прибытии на место меня и некоторых других определили в госпиталь, находящийся здесь же при лагере. Питание здесь было неплохое, но не такое, как в американской зоне оккупации. Там давали на день столько еды, что без преувеличения хватило бы на целую неделю. Во всяком случае, мне.

В день по несколько раз в лагерь прибывали новые партии военнопленных. Смотреть на эту картину было неприятно. Как только люди попадали на территорию лагеря, сейчас же образовывался громадный круг военнопленных, где одни оборонялись, а другие их били. Потом мне объяснили, что наше руководство поступило хитроумно: со всех лагерей Западной Германии военнопленных сгоняли сперва в Премниц, где опознавали полицаев, власовцев, поваров, писарей, легионеров и переодетых солдат.

Жизнь в госпитале шла своим чередом: обход врачей, анализы, питание и сон. Однажды в первом часу ночи поднялся крик, шум, началось хождение по коридорам и палатам. В это время меня сильно затошнило. В палату зашла медсестра и спросила: «Как вы себя чувствуете?» «Меня тошнит», – говорю я ей. А у неё уже готов марганцевый раствор для промывания желудка. Я спросил: «В чём дело, что случилось, почему такая суматоха ночью?» Она объяснила: «Больные отравились. Гречневая крупа отравлена фашистами».

До этого случая в госпиталь привозили отравленных спиртом. Дело в том, что перед окончательным падением рейха, Гитлер приказал отравить спирт в цистернах и продукты. После такого случая Жуков, председатель контрольной комиссии, приказал отменить увольнительные не только для рядовых, но и для офицеров.

Жизнь проходила однообразно, но иногда случались и сенсации. Часто, не спускаясь вниз, из окна верхнего этажа я наблюдал за происходящим в лагере. Однажды я увидел несколько знакомых. Спустился вниз. Оказалось, что это мои товарищи по работе в шахте в Западной Германии, в Дуйсбурге. Я спросил, нет ли в лагере ещё кого-то из знакомых. Они ответили: «Да, тут находится Вася, бывший повар, который вёл себя не лучше, чем полицаи, черпаком лупил по голове военнопленных, когда они просили налить баланды побольше и погуще». Лично меня он не раз бил по голове.

Однажды я где-то раздобыл сырую картошку. В это время по бараку проходили полицай Володька и повар Васька. Я сидел на корточках и пёк в печке картофель. Володька ударил меня три раза резиновой плёткой, а Васька-повар врезал мне ногой в бок и в голову так, что я был не рад картошке. Я попросил товарищей показать, где находится Васька. Оказалось, что он в другой зоне лагеря. Мне пришлось взять пропуск в комендатуре лагеря.

И вот мы с товарищами проходим по баракам, заглядываем под нижние нары. И что же вы думаете – там, лежит на полу Васька, прячется, боится разоблачения. Мы его подняли и привели в комендатуру. Об этом заранее доложили начальнику лагеря и особого отдела. Начали допрашивать Ваську и меня. Повар от всех своих грехов отказался. Но, к счастью, свидетели подтвердили, как Вася пленным не доливал баланды, недодавал маргарина и хлеба (хотя и так паёк был мизерный), как избивал пленных плёткой. Ему дали 25 лет тюремного заключения.

В сентябре месяце я проходил фильтр: нас допрашивали, заполняли карточку, документы, мы писали биографию. Через несколько дней объявили, что документы потерялись, что заново надо снимать допрос. Этот трюк МГБ задумало с определённой целью: проверить, а не сбрехнули ли пленные. Через несколько дней после допроса нас отправили в Бранденбург. Там тоже допрашивали. Всех учителей отправляли на Родину.

В Бранденбурге на воротах было написано: «Язык мой – мой враг». Я смотрел, как демонтировали какой-то завод. Однажды недалеко от завода полковник ударил военнопленного по заднице несколько раз. Я был в шоке.

По дороге на Родину эшелон остановился в Берлине. Ребята высыпали из вагонов, начали готовить в котелках варево из гороха и концентратов. Некоторые после еды побежали в