Марш Акпарса - Аркадий Крупняков

—    У вас, у русских, слышал я, новорожденных окунают в реку, когда имя дают и к богову кресту подводят. Мы с тобой тоже в реке купались. Зови меня братом, а я тебя буду сестрой звать.

—    Пусть будет так. Плохо ли двух таких братьев иметь.— Ирина, глядя на Аказа, спросила: — Вот ты сказал: «У вас, у рус­ских». А разве ты не русский?

—    Народ мой на Москве зовется черемисой, а мы себя зовем мари, живем в лесах, на Волге.

—    На Москве давно ли?

—    Скоро полгода, а на царевой службе третий год.

—    Чай, истосковался по родным местам? Домой, я чаю, охота?

—    Охота. Только не знаю, когда попаду.

Аказ вышел в сени, где вчера видел висевшие на стене гусли.

Настроил их и заиграл. Струны звенели жалобно и певуче, они всколыхнули в душе Ирины какую-то приятную грусть. Чем силь­нее звучали гусли, тем больше отзвуков рождалось в сердце де­вушки. Вот дрожит струна, выпевая тоску, вот слышится стон одинокого человека, а это грустит о чем-то милом, родном и бесконечно близком. Аказ запел. Он пел совсем тихо.

—    Какая душевная песня,— медленно произнесла Ирина.— Скажи, о чем ты пел?

—    Я пел, о чем думал. У этой песни мои слова. Они простые «В думах поднялся я выше — увидел родные горы, потом спустил­ся — увидел зеленые луга. Я в думах зашагал по берегу реки и вспомнил ту, которая сегодня мне приснилась. И я подумал — ее нет со мной». Вот и все.

—    Спой что-нибудь еще.

—    В песне я расскажу тебе про мою родину. Хорошо?

Ирина, закрыв глаза, слушала.

—    О, если бы я поняла твою песню! Всю, от слова до слова. Научи меня твоему языку.

Москва притихла.

Спервоначалу шуму было много. Бранили княжну Глинскую, немало всяческой хулы перепало и государю. Поговаривали, что Соломонию упекли в монастырь безвинно, ради прелюбодейства царского. Кто-то пустил по городу слух: как только царь обвен­чается с Оленкой — сразу примет латынство: не зря ж бороду оскоблил. Да мало ли чего болтали в Москве.

Вдруг по городу весть: дьяку Федьке Жареному, первому советнику царя, вырвали на площади язык за то, что положил хулу на Глинскую. Спальник любимый царский Санька Кубарь избежал плахи тем, что убежал из Москвы. И уж совсем неслы­ханное дело: Митьку Мосла, юродивого, блаженного в яме зада­вили. Вот тут язычок Москва и прикусила. Свадьбу царскую ждала молча.

А в Кремле — суета.

К сытному двору катят бочки с пивом, кадки с медовщиной, тянут кувшины, в коих заморские вина. В стряпущих хоромах пекут перепечи со всякою начинкой: с мясом, рыбой, с рубленой морковью, с горохом и луком. Варят, жарят, парят. Рядом в мас­терских хоромах шьют жениху и невесте свадебные одежды.

А в приказной палате молодой дьяк старательно переписывал Наряд, по коему свадьбе царской быть. Дьяк шмыгал носом, гнал по листу мелкую строку: «Лета 7034 января в 21 день, в воскресенье великий князь повелел быти большому наряду для своей, великого князя, свадьбы в Брусяной избе. А как великий князь, нарядясь, пойдет в Брусяную избу за стол, а брату его, князю Ондрею Ивановичу, быть тысяцким, а поезд готовить из бояр, кому великий князь укажет. Среднюю палату нарядить по старому обычаю, а место оболочи бархатом с камками. А столовья на месте положить шитые, а на них положить по сороку соболей, а третий сорок держать и чем бы опахивати великого князя и великую княгиню. А в средней палате у того места пос­тавити стол и скатерть постлати, на столе соль, калачи поставити на блюде деда князева Василия Васильевича...»

Дьяк писал, старался целый день, накатал двенадцать листов. В день свадьбы каждое слово Наряда выполнялось неукосни­тельно...

Под венец поехали в Успенский собор. Ехали в больших са­нях. Василий Иванович впереди, за ним — Елена с женой тысяц­кого и большими свахами, перед санями несли караваи и полу­пудовые свечи.

Венчал сам митрополит Даниил. Обряд проходил торжествен­но и долго, в конце его владыка подал великому князю венчаль­ное вино в дорогой хрустальной склянице. Василий принял вино, дал пригубить невесте, потом единым глотком выпил его и, как обычаем велено, бросил скляницу на каменный пол собора. Тут же набежали пономари, собрали осколки и, как прежде велось, кинули их в реку.

После поздравления великий князь объехал московские мо­настыри, вернулся в свои палаты, где было приготовлено все для пира. Пока шло веселье, приготовили для молодых опочи­вальню: в сеннике на тридевяти снопах постлали постель, по углам воткнули четыре стрелы, на которые повесили соболей, в головах — кадь с пшеницей. Вечером, когда молодые пошли в опочивальню, по Наряду следовало за ними идти жене тысяцкого и осыпать молодых из золотой мисы хмелем.

Василий, радостный и возбужденный, привел Елену в опочи­вальню. Сбылось то, чего так долго добивались оба. Они сели на постель, и вдруг государь увидел на подушке бумажный свиток.

—    Что там, голубь мой?—томно спросила Елена.

—    Какая-то грамота.

—    Опять лжа какая-нибудь,—догадалась царица —Дай-ка я прочту.

—    «Великий государь!—начала читать Елена.— Твой бывший постельный Санька тебе челом бьет. Исполняю клятву, данную законной царице Соломонии перед богом. В кои дни, как был я с нею в монастыре в Суздале, она сказала мне, что напрасно в монастырь заточил. Твоя новая царица суть...

—    Хватит!—воскликнул Василий и выхватил из рук Елены свиток.

—    Читай далее,— попросила царица.

—    А твоя новая царица суть блу...

—    Читай, государь мой, читай. Я к хуле привыкла.

—    ...суть блудница. Как возил я ее к тебе для греховодства, то она соблазняла своим телом и меня, грешного...

—    Веришь ли?—чуть побледнев, спросила Елена.

—    Смердящий пес! Эй, кто там!

Дверь сенника открылась, в ней показалась жена тысяцкого. Василий оттолкнул ее в сторону:

—    Князь Михайлу ко мне, бегом!

—    Откуда это?—гневно спросил он вбежавшего Глинского.

Глинский пожал плечами и протянул руку за свитком.

Елена отбросила руку князя, взяла свиток от государя и властно произнесла:

—    Князь Михайло Львович! Повелеваем тебе хоть под землей сыскать постельничего Саньку и немедля доставить к нам.

—    Слушаюсь, царица,— Глинский поклонился и вышел.

А на следующее утро к великому князю, как и прежде, был послан голяр для бритья бороды. Василий уже уселся в кресло, но вошла Елена Васильевна и, не глядя на царя, сказала голяру:

—    Иди вниз и скажи, чтобы тебя сюда больше не посылали.

—    За что же, Оленушка? Он бороду голит неплохо.

—    Скажи, чтобы и другого не посылали. Женатому государю без бороды ходить недостойно.— И, обратившись к царю, добави­ла:— Отныне я твоя царица. Обычаи русские блюсти буду.

Спустя неделю к великому князю зашел митрополит. Даниил о делах церкви поговорил самую малость, потом сказал:

—    Князь Глинский послал во все стороны гонцов, дабы Саньку изловить. Сие обречено на неуспех.

—    Отчего же?

—    Ищут не там. Санька, я мыслю, в Москве. По твоему по­велению сестру того Саньки я хотел перевезти в мои палаты, но в пути ей помогли бежать. Мои служки бросились за ней, но их обскакал какой-то молодец с намерением задержать. Беглянка, сама того не ведая, понеслась к Неглинному пруду, и тот мо­лодец хотел уберечь ее. Но не успел. Беглянка утонула. Я бы сему сразу поверил, если бы не случай: один служка явился без рясы. «Где, глаголю, ряса?» Тот: «Ратник отнял».—«Зачем ему твоя ряса?» — «Ратник был весь мокрый!» Трусы и глупцы! Ежели рат­ник был мокр, то вестимо, он прыгал в воду и беглянку вытянул. Утром я послал туда людей умнее, и помыслы мои оказались верными. В шалаше около проруби нашли одеяние монашеское, которое игумения Секлетея признала. А многие улошные сторо­жа говорили моим людям, что в ту ночь один человек, ведомый им как твой слуга, проходил мимо застав со спутником, закутан­ным в рясу. И теперь я вопрошаю тебя, государь: кто, кроме Саньки, мог пойти на помощь Иринице? Он тут.

— Князя Глинского ко мне,— бросил слова Василий в сторону стольника, стоявшего невдалеке.

Для Ирины настали счастливые дни.

На улице попахивало весной, весна пришла и в душу Ирины. Почти всю свою недолгую жизнь провела она в монастыре среди послушниц злых, бездушных, обиженных жизнью. Ласки не ви­дела никакой. В свободные от молитв часы монашки много го­ворили про любовь и про мужчин; из разговоров этих Ирина поняла, что от племени мужского надо бежать, как от сатаны, что все они искусители: опозорят и бросят. А тут столкнула ее судьба с первым в ее жизни мужчиной — и он оказался и добрым, и смелым, и ласковым, и нежным. И родилась в юном сердце любовь к этому человеку. Об этом она и сама еще не догадыва­лась: просто ей хотелось чаще видеть Аказа, быть с ним рядом. Весь этот месяц прошел в приятных тревогах. Пока нет Аказа, она тревожится, ждет.